— Видишь? — он прокричал прямо в ухо штурману, указывая влево, в, казалось бы, сплошную черноту. — Там! Разрыв! Ревет чуть иначе! Это вход!

Горский вгляделся. Да! Среди сплошного грохота набегающих валов — чуть иной звук, более глухой, приглушенный. И тень. Огромная, чернее ночи, тень скалистого укрытия.

— Якорь готовить! — рявкнул Иволгин. — По моей команде! Рулевой! Прямо на тень! Даю три минуты! Если не станем на якорь в заливе — разобьемся!

Адский маневр под ударами стихии. Скрип якорной цепи в клюзе, отчаянные крики боцмана, рев ветра, вырывающегося из каменного мешка залива. Свинцовый лот снова полетел в пучину. «Десять!.. Пять!.. Три сажени! Дно каменистое!»

— Отдать якорь! — голос Иволгина перекрыл все. Грохот цепи, лязг, вибрация корпуса. «Святая Мария» рванулась на канате, как вздыбленный конь, и замерла, заслоненная высокими черными стенами скал от самого лютого гнева океана. В бухте было относительно тихо. Лишь шум дождя да жалобный скрип рангоута.

Рассвет не принес солнца. Он принес густой, молочный, непроглядный туман, который стелился по воде, цеплялся за скалы, скрывая корабль лучше любой маскировки. На палубе царила тихая, сосредоточенная суета. Две шлюпки — баркас Горского и вельбот Иволгина — были спущены на воду.

— Ваша задача, Леонид Петрович, — Иволгин поправлял ремешок кортика, его пальцы были ледяными, но твердыми. — Держаться у входа в залив. Рыбачьте, чините снасти, делайте вид, что укрылись от шторма. Если появится катер, шхуна — отвлекайте. Курите трубку, ругайтесь, предложите соль или ром. Но не подпускайте близко.

— Понял, — Горский кивнул, его лицо под капюшоном масленки было мрачным. — А если полезут на абордаж?

— Тогда стреляйте. И уходите в туман. Мы… постараемся управиться без вас. — Иволгин повернулся к своей группе. Бережной, бледный как полотно, нервно перебирал кожаные ремни, стягивавшие ящик с телеграфным аппаратом Якоби. Два матроса — Калистратов и Ушаков, громилы с лицами, как обтесанные топором дубовые чурбаки, — уже грузили в вельбот тяжелую катушку с медным кабелем в просмоленной пеньковой оплетке и ящик с инструментами. — Бережной, аппарат? Сухой?

— Д-да, капитан. Я его в шерстяные одеяла… и сверху кожу… — запинаясь ответил инженер.

— Хорошо. Калистратов, кабель — твоя ноша. Ушаков — инструменты и страховка Бережного. Я — разведка и подключение. Пистолеты — только в крайнем случае. Тишина — наш лучший друг. Понятно?

Мрачные кивки. Лица напряжены. Они понимали: одно неверное движение — виселица за шпионаж или пуля в тумане. Иволгин спустился в колыхающийся вельбот. Холодная вода залилась за голенища сапог. Он почувствовал, как мокрое сукно мгновенно прилипло к коже.

Гребли бесшумно, в такт, весла, обмотанные тряпьем, почти не шлепали по воде. Берег вырос из тумана внезапно — черные, мокрые скалы, покрытые скользкими водорослями. Высаживались по пояс в ледяной воде, передавая тяжелый груз на руки.

Каменистый пляж, усыпанный плавником, сменился крутым откосом, поросшим колючим утесником и вереском. Каждый шаг давался с трудом. Катушка с кабелем тянула Калистратова вниз, он пыхтел, как паровоз, но не издавал ни звука.

Бережной спотыкался на каждом корне, Ушаков ловил его, крепко стискивая ему плечо. Иволгин шел первым, компас в одной руке, в другой — револьвер «Кольт Нэйви» 1851 года, подарок отца. Его глаза прощупывали туман, уши ловили каждый звук: крик чайки, треск сучка, далекий, призрачный лай собаки.

Дождь, начавшийся накануне, барабанил по стеклам высоких окон новой квартиры в доходном доме на Галерной. За окном Английская набережная плыла в серых потоках воды. Внутри пахло свежей побелкой, пылью от нераспакованных ящиков и чуть-чуть — домашним теплом, которое еще не успело наполнить эти стены.

Я услышал их еще в прихожей — смешанный гул голосов, плач младенца, торопливые шаги прислуги. Сердце сжалось — не тревогой, нет, но тем особым чувством, когда после долгой разлуки, полной государственных дел и опасных приключений, возвращаешься к своему очагу. К семье.

— Лизонька! — я вошел в просторную, еще почти пустую гостиную.

Они были здесь. Елизавета Дмитриевна, моя жена, стояла посреди хаоса чемоданов и ящиков, отдавая распоряжения двум перепуганным горничным. Она обернулась — лицо усталое, но светившееся радостью при виде меня. В ее платье, еще дорожном, чуть помятом, чувствовалась та же изящная стать, что и на балах в губернаторском доме, но теперь с отпечатком материнской заботы и долгого пути.

— Алеша! Наконец-то! — Она поспешила ко мне, и я обнял ее, чувствуя знакомый запах лаванды и чего-то родного, бесконечно дорогого.

За ее спиной копошились наши сокровища. Петруша, пятилетний бутуз, уже с хозяйским видом гонял по паркету на палочке-коне, видимо, представляя ее фрегатом.

— Папа! Гляди! Я — капитан! Как тот дядя на твоей картинке! — закричал он, увидев меня, словно, мы расстались пять минут назад.

Нянька Анфиса, красная от напряжения, держала на руках двух младших — Лизоньку и Алешеньку, годовалых близнецов. Лиза, увидев маму, протянула ручонки и зашлась в новом плаче. Алеша, сонный, сосал кулачок, его большие, удивленные глаза смотрели на незнакомый высокий потолок. Картина была одновременно странной и бесконечно умиротворяющей. Моя империя в миниатюре. Моя главная уязвимость и главная сила.