В парниковых условиях пассажа существовали специфические флора и фауна. В тепле и неге процветали самые разные ремесла. Возле витрин околачивались голосистые зазывалы, набрасывались на прохожих и праздных зевак и силком волокли в лавку, где услужливый приказчик брал жертву на абордаж, настоятельно советовал и азартно торговался. В толпе промышляли проститутки, которых с зазывалами связывал не только общий локус, но и набор необходимых профессиональных качеств: наглость, неприхотливость, выносливость и безупречный нюх на состоятельных клиентов, как у свиней на трюфели.

На левом берегу к пассажу примыкало кафе «Четыре истины», где патентованные и самопровозглашенные философы предавались отвлеченному любомудрию и беспробудному пьянству. Ученики старались не отставать от мэтров, смолоду закаляя ум и печень. Официанты отличались расторопностью и хорошо подвешенным языком, щеголяя белоснежными куртками и позаимствованными у завсегдатаев сентенциями и афоризмами. Здесь можно было встретить представителя любой философской конфессии и насладиться силлогизмами из первых уст. Типологическое разнообразие посетителей приветствовалось: твидовые, ватой подбитые академики с трубочками и бессребреники в веригах вместе катали бильярдные шары, сидели за чашкой кофе или чего покрепче. За одним столиком сходились в клинче непримиримые доктрины, создавались и рушились репутации. В споре рождалась истина — да не одна, и даже не четыре, а соответственно числу дискутантов. Мыслители облюбовали общий зал, малый великодушно предоставив простым смертным, с благоговением ступавшим по этой ничейной земле между наукой и религией.

Рядом с кафе располагалась харчевня, оккупированная литераторами. Называлось заведение «Глух и нем», но многие посетители умудрялись творить без ущерба для пищеварения. Утратив изначальный назидательно-гастрономический смысл, прилагательные в названии стали восприниматься как имена собственные; и если Глух не вызывал вопросов, то статус Нема колебался от полновесного партнера до малолетнего наследника, как у Домби с сыном, только с другой, таинственной степенью родства. Вообще же Нем, кем бы он ни был, предсказуемо терялся в устной речи: сидели «у Глуха», слышали «в Глухе», проходили «мимо Глуха». Словом, конфликт поколений и семейная драма в пределах одной вывески. Если название харчевни провоцировало на невольную улыбку, то посетители напрочь развеивали любую радость. За столиками восседали гуру изящной словесности, поглощенные литературными контроверзами, подковерными интригами, мелкими и крупными подлостями друг другу. По вторникам и средам здесь в приподнятой атмосфере взаимной ненависти проходили чтения и литературные вечера. Отсутствующих ненавидели на расстоянии. Представить себе человека, добровольно посещающего этот паноптикум, было решительно невозможно.

По выходе из пассажа я оглянулся в поисках Алины и увидел ее, наполовину загороженную спиной какого-то брюнета. «Глух», не справившись с наплывом посетителей, вышел из берегов и выплеснулся на опоясанную цветочными тумбами террасу. Официанты в белых фартуках и черных бабочках лавировали между столиками, держа на плоских, словно намагниченных ладонях подносы с посудой. Толпа омывала фонарные столбы с мячами ламп в железных сетках. Люди спешно входили и выходили из пассажа; Алину толкнули, и она выронила книгу и конверт на тротуар.

Брюнет присел на корточки, подбирая выпавшие из конверта фотографии.

— Что это за престарелый папик? Он тут на каждом снимке, — присвистнул он. — Это что, объект исступленной страсти?

Алина ответила ему сердитым взглядом; что до его эмоций, о них можно было лишь догадываться по звуку голоса и мускулам спины.

Выпрямившись, он протянул ей Сведенборга и конверт.

— Куда торопишься? На теософский слет?

— Банк собираюсь грабануть, — ответила Алина и стала протискиваться сквозь толпу.

На площадь выскочил плоскомордый трамвай, трезвоном распугал птиц и пешеходов и, чуть накренившись компактным корпусом, как конькобежец, искря и позвякивая, свернул на улицу Гурмона. Трамваи в этой части города бегают резво, на спусках развивают почти гоночную скорость, удалецки маневрируя в узких закоулках, и, словно древоточцы, прогрызают себе путь в урбанистических зарослях. Пришлось изрядно попотеть, чтобы нагнать этот разболтанный шарабан и на бегу вскочить на заднюю подножку. Алина выругалась, запоздало обнаружив пропажу фотографий: конверт был пуст. Она поправила ремень и ослабила удавку черно-серого полосатого галстука. На следующем перекрестке на поручне повис еще один беспечный безбилетник.

Мимо заскользили особняки аристократии и городских крезов: парадные фасады с колоннадами, растительным орнаментом и фамильными гербами на портиках, пики и вензеля оград, стоические кариатиды и целый бестиарий в бронзе. За перекрестьем монорельсовых велосипедных дорог потянулись университетские корпуса. Проплыл Софийский парк, осыпанный листвой, которую взметали пешеходы и велосипедисты. Велосипедное лопотание и позвякивание, водоворот беретов в скверике, ажурный пешеходный мостик, сдавивший реку, как накрахмаленный воротничок. Поток студентов: девушки в плиссированных юбках и высоких гетрах, юноши в брюках-гольф. Бесноватая орава гимназистов, первоклашки с нотными тетрадями и букварями. За Игренским мостом белоколонное великолепие сменилось неприглядной обыденностью. Здесь начиналась Верхушка.

Топография квартала напоминала рыболовную мережу с улицами вместо кателей, дугой бульвара и крыльями — порт с юга и верфи с севеpa, — умело направляющими рыбку по нужному пути. Стянутые густой сетью переулков и проходных дворов, улицы перепрыгивали через канал и сходились в кутце — острове Игрень. Сходу разобраться в хитросплетениях улиц Верхушки не мог никто. Каждая имела симметричного брата-близнеца, дважды пересекая набережную Верхарна и бульвар Бедного Лелиана, что добавляло кварталу шизофреничности и неизбежно путало чужаков. Принципиальную разницу между правой и левой дугой Роллины, Кампаны, Корбьера, Нуво, Неллигана или Нерваля улавливали только старожилы, которые, ввиду врожденной скрытности, не спешили делиться сведениями с пришельцами извне. Застройка квартала иллюстрировала неотвратимый путь богемы из борделя в дурдом. Улицы начинались дешевыми притонами и меблирашками и, пройдя сквозь, череду распивочных, упирались в реку, по которой, от пристани «Веселой», курсировал неторопливый паром на Игрень. Издали казалось, будто остров погрузился в блаженный сон, но в этой безмятежности сквозило нечто необъяснимо жуткое. Средь мирно дремлющей природы белело здание лечебницы, которая совсем недавно сменила имя с простодушного «Дом для умалишенных» на сусально-благостное «Дом здоровья»; после этого символического выздоровления здоровье, может, и поселилось там — но вряд ли для умалишенных.