Вирский выругался, высовываясь из окна. Алина невозмутимо отряхивала землю и налипшую листву.

— Чокнутая! — крикнул он. — Ты ничего себе не сломала?

Шум разбил сон добропорядочных жильцов и взбудоражил весь дом. Хлопали ставни, вспыхивал заполошный свет, и заспанные люди, с трудом продрав глаза, высовывались из окон в тревожную, полную криков и опасностей ночь. Алина, крадучись, яко тать в нощи, слилась с пятнистой тенью дерева — и снова отделилась от нее несколько секунд спустя, и, запрокинув голову, как горнист, взглянула на Вирского, и завозилась, торопливыми порциями извлекая из-за пазухи кусок какой-то материи, как фокусник достает из шляпы вереницу шелковых платков. Смятенные соседи наблюдали за происходящим с нарастающей тревогой.

— Я украла твою рубашку! — Алина для пущей убедительности помахала рубашкой над головой и, наспех затолкав украденное под куртку, дернула вдоль канала.

Улица Головорезов, карабкающаяся на холм Св. Софии к Университету, вопреки хулиганскому названию, казалась квинтэссенцией уюта и покоя. Она была тесно заставлена торцами зданий, как книжными корешками. Стены из тесаного камня пропахли стариной. Толпа шумливых школяров к ночи поредела и почти иссякла. Поверху тянулись заросли ресторанных вывесок и дорожных указателей; понизу, за столиками, в компании полупустых бокалов и захлопнутых зонтов, сидели редкие посетители кафе. Официанты смахивали сор со скатертей и составляли из столиков и стульев натюрморты. Витрины книжных и антикварных лавок сияли приглушенным светом. Гирлянды лампочек сонно мигали поперек улицы. Стены и тумбы пестрели остатками плакатов и протестных листовок, содранных полицией и слизанных недобросовестным дождем. На улице Фей, богатой на абсентные со скверной репутацией и самой рафинированной публикой, шипела и пенилась ночная жизнь: богемные огни, взмывы кафешантанной музыки, пьяная толчея, постовой и путаны при исполнении. Местный рапсод в отрепьях терзал саксофон, исторгая из инструмента тоску и любовное томление. Зато на улице Часовщиков все было благочинно, и луны циферблатов на фасадах лавок светились и тикали во тьме. Каменные плиты в скверике близ Медакадемии радовали прохожих афоризмами великих и современными амурными уравнениями с двумя неизвестными. Какой-то жестокосердный юнгианец накарябал мелом: «АНИМА + АНИМУС = ПСИХОЗ».

Мы быстро проскочили круглый дворик с чашей фонтана и нереидами в нишах и нырнули в арку, украшенную маскароном в виде свирепого, округлившего рот бородача. Арка выводила на мост с тритонами, которые, как глашатаи, торжественно трубили в морские раковины. Мост впадал в просторную площадь с каменными скамьями и стелами с университетским статутом по периметру. Отсюда открывался панорамный вид на громаду Университета: массивный купол с фонарем на барабане, шестиколонный портик и надпись на фронтоне: «Видеть. Чувствовать. Выражать». На парадном крыльце белели три хладно-мраморные девы, олицетворяя сей геральдический девиз; застывшие в патетических позах статуи являлись своеобразной антитезой буддистским трем обезьянам. С крыльца ниспадала лестница с трезубцами фонарей у подножия. Исполинские ступени были рассчитаны, очевидно, на ногу олимпийца, в которого, напитавшись знаниями, со временем должен превратиться пигмей-студент. Прямо на ступенях были вырезаны доски для игры в шашки.

Софийский холл представлял собой мраморную арену под колоссальным куполом, опоясанную многоярусными аркадами. Верхние этажи соединялись между собой сводчатыми галереями и мостиками без балюстрад, повисшими над мраморной бездной. По коридорам скользили, развеваясь мантиями, профессора и студенты в беретах, спешившие на дневные или ночные лекции. Желающий вкусить нектар и амброзию знаний мог заблудиться по пути к заветной цели, нанизывая залы, плутая в анфиладах арок, между колонн и статуй, нередко оборачивающихся живыми людьми. Человек чувствовал себя незваным гостем в этой сводчатой пещере с бесчисленными штольнями, тоннелями и лазами. Все эти античные руины и спелеологические чудеса имели сугубо прагматичное предназначение: галереи, лестницы и залы вели в библиотеки, лаборатории, аудитории-амфитеатры, читальни, служебные помещения, квартиры студиозусов и служебного персонала. От главного здания-амфитеатра лучами расходились другие корпуса Софии.

Шестой этаж и первый соединяла странная труба. Это похожее на гигантский водосток сооружение было вакуумным лифтом, сконструированным студентами архитектурного факультета. В отличие от старомодного пневмолифта, как поршень, натужно ползающего вверх-вниз по шахте, этот был тоннелем с обтекаемой капсулой на магнитной подвеске, скользившей по трубе бесшумно и почти без трения. Студенты с ветерком летали между этажами, как бобслеисты по ледовым горкам; преподавательский состав не жаловал это экстремальное скольжение, бобслею предпочитая лестницы. К сожалению, ночью лифт не работал, так что на шестой этаж пришлось взбираться по старинке.

На шестом этаже под присмотром многоокого коменданта и целой своры дрессированных филеров жили стипендиаты и казеннокоштные студенты. Мы свернули на мужскую половину и шли по коридору, когда дверь одной из комнат распахнулась, выпустив безликого субъекта в серой рясообразной мантии. Он бросил на Алину тусклый взгляд и заструился в сторону лестницы. Когда серый субъект растворился в сумерках, мы устремилась к той самой комнате, которую он мгновение назад покинул.

— Что, попалили? — спросила полушепотом Алина.

Зум лежал на кровати, заложив руки за голову, и курил, выпуская в потолок виньетки дыма, словно флегматичный дракон на отдыхе. На койке справа от окна сном праведника спал курчавый лобастый юноша с хлыщеватыми усиками, похожий на молодого Дюка Эллингтона.

— Сделали внушение, — Зум осмотрел косяк и с мстительным наслаждением затянулся.

Справа от входной двери в рамке под стеклом висели правила поведения для учащихся, существенно усовершенствованные адресатами: вымарав «vetatur», они оставили список гипотетических соблазнов нетронутым, так что запрет преобразился в рекомендацию. Анонимный автор этого выдающегося во всех смыслах манускрипта был, безусловно, человеком опытным, порочным, с недюжинной фантазией и изворотливым умом лопочущего на латыни демона-искусителя — до некоторых запретных действий без его подсказки никто бы просто не додумался. Рядом с правилами красовался образчик студенческого фольклора по мотивам Домье: карикатура «Флик» с похожим на Луи-Филиппа грушеголовым, брюхатым хряком, который глотал студентов, вползающих ему в пасть по конвейеру.

Я устроился в нише у открытого окна с видом на западный склон холма. За разнобоем черепичных крыш чернели островерхие очертания журфака и мехмата, к которому лепилась толстенькая тура ректората. Чуть поодаль торчала зубчатая башня Публичной библиотеки, отороченная винтовой лестницей, с аккуратными балкончиками и круглыми окнами. На северо-западе сияло смерчеобразное скопление огней, в которое по ночам преображалась площадь дез Эссента. По мосту Намеков тек нескончаемый, густой, как лава, поток транспорта; отражения фонарей висели в воде огненными поплавками. Проспект Добролюбова пылал и плавился, искрился и бликовал бенгальскими огнями зданий и аллей иллюминованных деревьев.