— Он давно уже не мой.

В комнату, слегка сутулясь, ввалился зализанный, облаченный в полосатую пижаму юноша и, взгромоздившись на койку у двери, зарылся с головой в книжные залежи на полке.

— Дурь я больше не курю, — гордо отрезал он в ответ на предложение Зума забить косяк. — Не хочу прокурить себе все мозги.

— У-у-умный Артур, — протянул Зум.

— Распиздяи, — огрызнулся тот. — Между прочим, посещения после десяти запрещены.

— Вот и укладывайся баиньки, — напутствовал его Зум.

Ветер весь день ерошил кроны тополей, трепал и выполаскивал ивы в реке, гнал палую листву и перелетный мусор по набережным, пыля и заюливая в закоулки. Вывеска «Аталанты» с тремя серебристыми яблоками болталась на цепях и жалобно скрипела. Простуженное небо обложило тучами. Чайки снимались с парапета и повисали над пасмурной водой, как на марине давно забытого художника. Безлюдная, обезображенная ветром набережная стала неузнаваемой. В воздухе висела пыль, будто во время песчаной бури. Выдернутый из гнезда зонт вприпрыжку покатился по террасе, и Фикса припустил за ним, настигнув беглеца на проезжей части под ругань автомобилистов и какофонию клаксонов. Затем повисло затяжное, томительное безветрие. Все стихло, рыхлое небо опустилось еще ниже и придавило землю пепельным исподом с белыми подпалинами.

Я сидел за стойкой и набрасывал в блокноте уличные сценки и беглые портреты посетителей «Аталанты». Среди завсегдатаев преобладали речники: рабочие судоверфей, крановщики, крючники, лоцманы, рыбаки, шкиперы с барж, стоявших караван-сараями возле разгрузочных площадок. Это были люди особенной породы, кочевники и одиночки со смуглыми просоленными лицами, с наколками на мускулах и закаленными, рельефными, как у кирасиров, торсами, в фуражках, тельниках, потертых скрипучих кожанках, с хронической хандрой в глазах и несбриваемой щетиной. Они вразвалочку причаливали к стойке, заказывали выпивку и молчаливо с ней разделывались, держась за рюмку, как за кнехт. Пахло от них пиленым лесом и дешевым табаком. Моряки всегда выделялись из толпы, даже когда были одеты в ветошь и пьяны в хлам. Соленая вода бесповоротно изменила психомоторику, мировоззрение, религию этих людей; словно они, валандаясь по волнам Мирового океана, причастились чуда, стали носителями некоего запретного знания, кожей впитали нечто такое, что сухопутным крысам недоступно. Я не терял надежды запечатлеть живого флибустьера, корсара без страха и упрека или контрабандиста, на худой конец, довольствуясь покамест паллиативом в лице портовых рэкетиров (довольно неприглядном, надо сказать, лице). По вечерам закусочная до отказа набивалась публикой самого разного сорта и пошиба: портовое жулье мешалось с интеллектуалами, молчуны с пустомелями, студенты с легавыми, мелкая шелупонь с великими махинаторами, пресыщенная богема с лобастыми отроками из мореходки. Был даже водолаз, вылавливавший из черных пучин По утопленников, среди которых было много прекрасных женщин с ослепительно белыми зубами.

Алина появилась незадолго до начала ливня. Она была рассеянна, сидела с отсутствующим видом, отвечала невпопад, глядя сквозь собеседника, будто он был бесплотным духом. Взгляд ее слепо блуждал по окружающим предметам, направленный куда-то внутрь себя, сосредоточенный на некоей до боли раскаленной точке. Внешне она выглядела безразличной к происходящему вокруг, привычно чуждой и привычно исключенной из наличной реальности; казалось, она спокойна, даже холодна, но лихорадочный, опасный огонек в глазах свидетельствовал об обратном.

Фикса заподозрил неладное и стал допытываться, но все его подначки пропали втуне. Мама Клара, снующая из кухни в зал и обратно, остановилась на минуту, прислушиваясь к бушеванию стихии за окном, окинула Алину оценивающим взглядом и спросила, почему та ничего не заказывает.

— Кажется, меня вырвет даже от глотка воды.

— Это не грипп? Ступай-ка ты домой, пока всех нас тут не перезаражала, — беспрекословным тоном распорядилась хозяйка «Аталанты».

— Пусть вызовет себе врача, — поддакнул Фикса.

— Не нужно мне никаких врачей.

— Откуда у тебя эта черная рубашка? — придирчиво сощурилась мама Клара. — Она тебе велика. — Она по-хозяйски потянулась к Алининому плечу, но та отшатнулась от неумолимо надвигающейся пятерни.

— Просто оставьте меня в покое. Не трогайте меня сегодня. Я пересяду и никого не заражу, — хмуро добавила Алина и пересела за столик у окна, откинулась на спинку стула и открыла потрепанный томик Рембо, который принесла с собой.

В другом конце зала обсуждали «Проект инженера Прайта», на диво своевременный и злободневный благодаря изображенным в фильме поискам альтернативного топлива, антибуржуазному пафосу и критике крупных корпораций. Блестящий кулешовский юноша Мак Прайт не только спроектировал электростанцию, которая, питаясь торфом, снабжала дешевой энергией заводы, фабрики и пароходы, но одолел в неравной схватке зажравшегося капиталиста Росса, хапугу и хитрована, сойдясь с ним в клинче и уложив нефтедобытчика на лопатки. После просмотра фильма становилось очевидным, что Кулешов, согласно собственным заветам, — честный кинематографист, для которого эксперимент важнее хлеба. Он упоенно колдовал над кадрами, шинковал и смешивал, откалывал разнообразные коленца, не щадя зрителя. В глазах рябило от технических изысков. Драки, погони и резвые герои смягчали недовольство публики лишь отчасти. Зритель знать не желал ни о каких теориях, эффектах и творимых земных поверхностях. Впрочем, спорщики за дальним столиком обсуждали вовсе не монтаж: их больше занимало, насколько утопична идея гидравлической добычи торфа.

Дождь продолжал лупить, в каком-то своем дождевом надрыве выдувая в лужах пузыри. На канале захлебывался буксир, окруженный баржами, как Орфей вакханками. Суда покачивались на посеченной дождем воде. Ливень наглаживал набережную, потоками стекал по стеклу. Тени на стенах ожили, снялись с мест, тяжело и снуло наплывая друг на друга. Капли барабанили по карнизам, рикошетили в окна, в застигнутые врасплох столики и стулья на террасе. Дождь приглушил звуки улицы, и стал слышен бесхитростный речитатив закусочной: слитный рокот разговоров, звяканье кассы, цоканье стаканов и бильярдных шаров. В помещении стало темно, как в трюме, и Фикса зажег холодный электрический свет, который выбелил и выщелочил все вокруг.

Зал наводняли речники, приносившие с собой запах улицы, доков и дождя, и громогласно требовали выпивки. Одежда посетителей дымилась, словно они не высыхали, а испарялись, и скоро, как в какой-нибудь морской байке о корабле-призраке, должны были исчезнуть, оставив по себе пустые столики, дымящиеся окурки и стопки недопитой водки; и муторный, зловещий свет покинутой закусочной внушал бы прохожим суеверный ужас.

В очередной раз звякнула входная дверь, впуская вместе с шумом ливня ораву вымокших студентов, сразу же дружно облепивших стойку. Вместе с вновь прибывшими в закусочную просочились звуки ливня и сквозняки, пустившиеся гулять между столиками. Чуть погодя от гомонящей свалки отделилось несколько человек. Спина в черном блейзере показалась мне смутно знакомой; когда ее обладатель обернулся, я узнал Вирского. Он что-то говорил сутулому типу в студенческом берете — и осекся, увидев Алину. Пару секунд он неотрывно на нее смотрел, потом стал протискиваться к ее столику, с трудом прокладывая путь сквозь галдящую толчею.