Дин начинает рассказывать что-то о сторителлинге, что-то реально занудное, поэтому Келвин отключается. Он не знает, что сказать, когда подойдет его очередь. Его назначили ответственным за поиск юных продавцов и поддержку молодых индейских художников и предпринимателей. Но он ни хрена не сделал.

– Келвин? – доносится до него голос Блу.

Дин уговорил Блу позволить ему взять интервью у Келвина для проекта сторителлинга в рабочее время. Сидя перед камерой, Келвин не перестает сучить ногами и теребить козырек бейсболки. Дин думает, что Келвин нервничает, но и Дин нервничает – как всегда, – так что, возможно, это проекция. Однако проекция как концепция – это скользкий путь, потому что в таком случае все может оказаться проекцией. Никуда не денешься, Дин подвержен пагубному воздействию солипсизма [64] .

Он заранее установил камеру и микрофон в кабинете Блу. У Блу обеденный перерыв. Наконец Келвин успокаивается и сидит неподвижно, глядя, как Дин возится с оборудованием. Дин устраняет причину сбоя и нажимает кнопку записи на камере и звукозаписывающем устройстве, а затем в последний раз поправляет микрофон. Дин давно взял за правило записывать все моменты до и после интервью, поскольку они порой получаются даже более удачными, чем сама исповедь, когда рассказчик знает, что идет запись.

– Извини, я думал, все отлажено и мы сможем сразу начать, – говорит Дин и садится справа от камеры.

– Ничего страшного, – заверяет Келвин. – Напомни, что мне надо рассказывать?

– Ты назовешь свое имя и племя. Место или места, где ты жил и живешь в Окленде. А потом, если вспомнишь, расскажи какую-нибудь историю о том, что происходило с тобой в Окленде. Все, что могло бы дать представление о том, как складывалась твоя жизнь в этом городе, жизнь коренного американца.

– Мой отец никогда не говорил о том, что он индеец, и все такое, так что мы даже не знаем, из какого мы племени по его линии. Наша мама – индейских кровей со стороны мексиканских предков, но она тоже мало чего знает об этом. Да, и моего отца почти никогда не было дома, но однажды он действительно ушел совсем. Бросил нас. Так что не знаю, иногда мне даже стыдно говорить, что я – индеец. Скорее, я просто чувствую себя родом из Окленда.

– О, – произносит Дин.

– Меня ограбили на парковке, когда я собирался пойти на пау-вау в колледже Лейни. Это не очень хорошая история, меня там просто обчистили, и я уехал. В общем, не попал на пау-вау. Так что Большой Оклендский будет для меня первым.

Дин не знает, как подвести его к истории, и в то же время не хочет давить. Он рад, что запись уже идет. Иногда отсутствие истории – и есть история.

– Не знаю, но, глядя на нашего отца, который облажался как отец, мне как-то не хочется на таком примере говорить о моем понимании индейского. Я знаю, что и в Окленде, и в районе Залива много коренных американцев с похожими историями. Мы стараемся не говорить о таких вещах, потому что это не совсем индейская история, но в то же время вроде как и про индейцев. В общем, полный трындец.

– Да.

– Когда ты начнешь записывать то, что я попытаюсь рассказать?

– О, я уже записываю.

– Что-что?

– Извини, я должен был тебе сказать.

– Это что же, ты собираешься использовать все, что я уже наговорил?

– А можно?

– Думаю, да. Это дерьмо, типа, твоя работа?

– Вроде того. У меня нет другой работы. Но я стараюсь платить всем участникам проекта из гранта, который получил от города Окленда. Думаю, я заработаю достаточно, чтобы прожить, – говорит Дин. А потом наступает затишье, повисает тягостное молчание, от которого никто из них не знает, как оправиться. Дин откашливается.

– Как получилось, что тебя взяли сюда на работу? – спрашивает Дин.

– Моя сестра. Она дружит с Блу.

– Значит, ты не испытываешь никакой индейской гордости или чего-то в этом роде?

– Честно?

– Да.

– Я просто не чувствую себя вправе говорить что-то, что не кажется правдой.

– Именно этого я и пытаюсь добиться. Объединить в одно целое наши истории. Потому что все, что мы имеем на сегодня, – это рассказы о резервациях и дерьмовые версии из устаревших учебников истории. Сейчас многие из нас живут в больших городах. И моя идея заключается в том, чтобы начать рассказывать эту другую историю.

– Просто я не думаю, что имею право заявлять о своем индействе, если ничего об этом не знаю.

– Ты полагаешь, быть индейцем можно, только если знаешь что-то о своих корнях?

– Нет, но речь идет о культуре и истории.

– Моего отца тоже не было рядом. Я даже не знаю, кто он и что. Но моя мама из индейцев, и она учила меня всему, чему могла научить, когда не была слишком занята работой или просто не в настроении. Как она сказала, все наши предки боролись за то, чтобы остаться в живых, так что какая-то часть их крови смешалась с кровью другого народа, и они произвели на свет детей. Так что же, забыть их, забыть, даже если они продолжают жить в нас?

– Старик, я понимаю, о чем ты. Но, опять же, не знаю. Я просто ни черта не смыслю в этом кровном дерьме.

Джеки и Харви едут на его пикапе «Форд» по автостраде I-10, пересекая залитую лунным светом пурпурную пустыню, что тянется между Финиксом и Блайтом. До сих пор поездка полна долгих пауз, которые держит Джеки, игнорируя вопросы Харви. Харви не из тех, кому уютно в тишине. Он – ведущий пау-вау. Это его работа – говорить, не закрывая рта. Но Джеки привычнее молчание. У нее с этим нет никаких проблем. Она даже заставила Харви пообещать, что ей не придется говорить. Но это не означало, что Харви будет помалкивать.