В дверях стояла Фина. Я одним махом спрыгнул с велосипеда и вбежал в дом, как будто собирался застать там кого-то еще. Маму и брата. Сиксто. Я должен был убедиться в том, что все это шутка или что-то еще. Только не то, что говорило мне лицо Фины.

– Где он?

– Его забрали в тюрьму. В центре города.

– Какого хрена. – У меня подкосились ноги, и я упал на колени. Я лежал на полу, не плакал, но как будто не мог пошевелиться, и на какое-то мгновение мне стало чертовски грустно, а потом чертова грусть сделала разворот на сто восемьдесят градусов, и я стал выкрикивать какую-то хрень. Фина ничего не сказала и не остановила меня, когда я снова сел на велосипед и уехал. Не помню, что я делал и где мотался в ту ночь. Иногда ты просто уходишь. И пропадаешь.

После похорон я переехал к Фине. Она сказала мне, что Сиксто отпустили. Ему назначили штраф за вождение в пьяном виде. Лишили водительских прав. Но все-таки отпустили.

Фина попросила меня не ходить к нему. Никогда не видеться с ним, оставить все как есть. Я не знал, что скажу ему, если пойду туда, но она ни хрена не могла сделать, чтобы остановить меня.

По дороге к его дому я остановился на парковке у винного магазина, где наверняка не стали бы проверять удостоверение личности. Я зашел в магазин и купил полулитровую бутылку E&J. Шестерка предпочитал это виски. Я не знал, что буду делать, когда приду к нему. В своих фантазиях я представлял себе, что напою его и изобью до полусмерти. Может, и убью. Но я знал, что все будет не так. Шестерка умел добиваться своего. Не то чтобы мне не хватало злости или кишка была тонка. Я просто не знал, как поступить. Выходя из магазина, я услышал, как где-то рядом плачет голубка. От этого звука у меня по коже побежали мурашки – не холодные, но и не сладкие.

Сколько себя помню, у нас во дворе всегда жили голуби – под задним крыльцом. Отец однажды сказал мне, когда мы чинили мой велосипед на заднем дворе: «Они издают такие печальные звуки, что хочется убить их только за это». После того как моего отца не стало, мне показалось, что я стал слышать их чаще, или просто они напоминали мне о нем и его отношении к печали. Тогда мне тоже не хотелось грустить. И эти чертовы птицы как будто заставляли меня грустить. Поэтому я вышел на задний двор с пистолетом «BB», который получил в подарок на Рождество, когда мне было десять лет. Один из голубей стоял лицом к стене, как будто действительно обращался ко мне своим пением, пока я сидел дома. Я выстрелил ему в голову, а потом два раза в спину. Птица тут же взлетела, ее перья взметнулись вверх, а потом медленно опустились на землю, рассыпаясь веером. Тушка голубя приземлилась на соседском дворе. Я подождал, прислушиваясь, не шевельнется ли он. Я подумал о том, что он чувствовал в момент выстрела. Жало в голову и спину, после чего его подбросило в воздух. Мне было ни капельки не жаль птицу, потому что она заставляла меня страдать с тех пор, как застрелили моего отца, когда мне пришлось смотреть в его недоуменно моргающие глаза. И как будто это он просил прощения за то, что я вынужден смотреть, как он уходит вот так, беспомощный, лишенный права контроля над дикой реальностью, которую бросала нам жизнь.

Я постучался в дверь дома Сиксто.

– Эй, Шестерка, открывай! – Я попятился назад, посмотрел на окно верхнего этажа. За дверью послышались шаги. Громкие и медленные. Когда Шестерка открыл дверь, он даже не посмотрел на меня и не ждал, что я скажу или сделаю, а просто поковылял обратно в дом.

Я последовал за ним в его спальню, нашел местечко, где можно присесть – старое офисное кресло, которое он держал в углу. Я удивился, что оно свободно от всякого хлама, учитывая состояние комнаты – повсюду разбросаны одежда, бутылки, мусор, все присыпано крошками табака, травки и пепла. Сиксто выглядел чертовски грустным. И я возненавидел себя за то, что мне захотелось как-то подбодрить его. Тогда впервые я увидел все по-другому. Как будто проникся к нему и понял, что он, должно быть, чувствует после всего, что натворил.

– Я принес выпить. Пойдем на задний двор. – Я слышал, как он встал и потянулся следом за мной из комнаты.

На заросшем заднем дворе, огороженном щербатым забором, между двумя бесполезными апельсиновым и лимонным деревьями, которые я помнил еще усыпанными плодами, стояло несколько стульев. Какое-то время мы пили молча. Я смотрел, как он курит травку, и все ждал, что он начнет разговор. Скажет что-нибудь о том, что случилось с моей мамой и братом, но он этого не сделал. Вместо этого он закурил сигарету.

– В детстве мы с твоим отцом, – заговорил Сиксто, – бывало, прокрадывались в чулан твоей бабушки. Там у нее стоял алтарь, на котором было разложено всякое чумовое дерьмо. Тот же череп. Так называемого маленького человечка. Она говорила нам, что маленькие человечки воруют младенцев и детей. Еще там стояли банки, полные всяких порошков, трав и камней. Однажды она застукала нас в чулане. И велела твоему отцу идти домой. Он побежал как ужаленный. У нее бывает этот сумасшедший взгляд. Глаза становятся совсем темными, как будто она держит запасную пару позади зеленых, которые мы видим. А у меня в руке остался маленький череп. Она приказала положить его на место. Якобы во мне есть что-то, что я пока не могу вытащить из себя. Что я справлюсь с этим, когда стану мужчиной. Умру вместе с этим. Но и смогу передать своей семье. И даже чужим людям. Это какая-то древняя темная штука, оставшаяся в нашей семье. Некоторым людям болезни передаются через гены. У кого-то рыжие волосы, зеленые глаза. А у нас эта старая чертова болячка, которая превращает тебя в ничтожество. Вот и у тебя это есть. И у твоего деда было. «Будь мужчиной, – сказала она мне. – Держи это в себе».

Сиксто взял бутылку, сделал долгий глоток. Я посмотрел ему в глаза, чтобы убедиться, не ждет ли он от меня каких-то слов. Он бросил пустую бутылку на траву и поднялся со стула. Я не мог поверить, что он даже не обмолвился о моей маме и моем брате. Или все это он говорил, пытаясь подвести меня к главному? Может, этот длинный монолог и есть объяснение, почему нашей семье досталось все это дерьмо?

– Пошли, – сказал он, как будто мы только что договорились идти куда-то. Он привел меня в свой подвал. Снял с полки какую-то деревянную коробку, похожую на ящик с инструментами. Сказал, что это его аптечка.

– Тебе придется помочь мне с этим. – У него слегка заплетался язык. Он вытащил засохшее растение, перевязанное красной веревкой. Поджег его. Распространился насыщенный запах, и повалил густой дым. Пахло мускусом, землей и Финой. Я ничего не знал о церемонии – неважно, как называлось то, что он делал, – но догадался, что ее следовало проводить на трезвую голову.

– Этот обряд тянется из глубины веков, – сказал Сиксто и высыпал себе на ладонь немного порошка. Потом жестом велел мне наклониться ближе, как будто для того, чтобы я мог лучше все разглядеть. Он сделал глубокий вдох и выдул порошок мне в лицо. Плотная как песок пыль забилась мне в рот, попала в нос. Я поперхнулся и стал сморкаться по-собачьи.