Я приостановился.

— А вот и он, — раздался вдруг скрипучий, как пенопласт по стеклу, голос. — Пахнет человеческим духом...

Она поводила носом в воздухе, как собака.

— А нет! Не совсем человеческим. Гораздо вкуснее... шаманским! — Она резко повернулась ко мне. — Иди-ка сюда, добрый молодец, да полезай на лопату!

Я фыркнул.

— На какую ещё лопату, старая? У тебя и совочка-то с собой похоже, нет. Да и печи, куда ты меня совать собралась, вокруг не видно.

Она раскатисто засмеялась. Смех её оказался неожиданно живым и заразительным.

— Да шучу я, добрый молодец. Ты же добрый, а? —Она неожиданно для меня прикрыла рукой один глаз, тот, что был живой, и посмотрела белёсым. — Ну точно, — сказала, моргнув этим страшным слепым глазом. — Добрый.

— А ты кто будешь? — осторожно спросил я.

— Кто, кто... Сторож я. Что вижу — не всегда понимаю. Что не вижу — тем более. Но ты мне нравишься. Идёт от тебя ветер перемен... или запах старой вонючей ряски. Смотря откуда ветер дует.— А звать-то тебя как, бабуленька? — я решил отнестись с почтением к её сединам.— А не надо меня звать, милый. — Хитро улыбнулась она. — А то если приду, прогнать уже не сможешь. Я ведь всегда возвращаюсь. Как герпес. Она похихикала над своей шуткой и ткнула кривым пальцем в воду.

— Видишь? Там течёт память. Кто умеет смотреть — тому будет видно. А кто нет, что ж, тому трясина. Ты из первых. Наверное.

— Вообще это Яуза, бабуль, а не память. Ты тут каждого встречного забалтываешь или только меня?

— Только тех, кто сразу не сбегает, — хмыкнула она.

Я хотел присесть чуть поодаль от неё, слева. Но передумал и остался на ногах.

— И что же ты тут сторожишь?

Она помолчала. Потом сказала:

— Кикиморин след. Он остыл, но ещё не совсем. Её здесь ждали. И, может, ждут до сих пор.

Я смотрел на неё, и в голове мелькнула мысль, что старуха — не такая уж и сумасшедшая. По моим меркам, конечно. От неё шёл затейливый запах водяной гнили и трав, смешанных с дымом.

Она замолчала, однако губы её продолжали шевелиться.

— Я, наверное, пойду, — сказал я, когда пауза в разговоре затянулась.

— Не спеши. Поспешишь — Кикимору насмешишь. А ей и так не скучно живётся. Садись ближе. Я тебе кое-что расскажу. Сказку. Или не сказку. Потом сам решишь, какие смыслы в ней найдёшь.

Она зашевелила руками, словно собиралась ткать воздух или дирижировать оркестром лягушек.

— Про Кикимору. Про волосы в гребне, про плетень да люк...

Я кивнул. Чуть сдвинулся в её сторону.

— Ты это, садись, коли уж пришёл. — Старуха отвела взгляд от воды. — Тут, говорят, место у нас непростое. Да я и сама это вижу, знаешь ли. Сама чувствую, как из воды тянет гибелью. — Она замотала головой, стряхнув с волос невидимую паутину. — Слыхал про Кикимору? — спросила, не глядя на меня.

— Ну да, конечно. Кто же не слышал? Такая типа бабайка женского рода. По ночам к детям приходит.

Старуха сначала прыснула со смеху, потом громко закашлялась.

— Какие же вы дураки, городские! Всё-то у вас детские страшилки. Нет, добрый молодец, не просто она страшилка. Когда-то давным-давно была она настоящая баба живая. Ну да, не самая простая. Лет... лет восемьдесят назад дело было. А может, сто восемьдесят. Я уж счёт потеряла.

— Так ты что, её знала?

— Ох, молодёжь! Вот слушай, не перебивай, — сказала она и принялась рассказывать.

Голос её стал глухим, но чётким. Словно не она говорила, а кто-то через неё.

— Была девка. Красавица. Но люди говорили, что ведьмин корень в ней. Умела и зелья варить, и дитя утешить, и корову от хвори вылечить. Муж у неё был рыбаком. Спокойный да тихий. Вскоре родила она странное дитя. Поговаривали, что не от мужа своего.

Старуха вновь посмотрела на меня своим здоровым глазом.

— Муж не спрашивал, чьё дитя. А вот бабы в деревне начали перешёптываться. Одна сказала — дитя не крещёное, другая — что у него глаза как у налима. А третья — что оно и не дитя вовсе, а посланец оттуда. Из Нави. И отвернулись от неё сельчане.

Я слушал внимательно, не перебивая.

— Однажды, ночью, пришли к ним. Вытащили из избы и её, и младенца. Его бросили в реку, как котёнка. А её привязали к каменному кольцу у колодца за окраиной деревни. Сначала она кричала. Потом пела. А под утро — замолкла. И с тех пор никто её не видел... — Старуха замолчала.

Я вдруг почувствовал, как в груди сжалось что-то тяжёлое и холодное. Эта история будто вытекала из моей родовой памяти, может, именно таким голосом мне снились сны в детстве. Что-то в этих словах отзывалось болью, чужой, но при этом слишком близкой.