Четыре… Пять… Стало откровенно холодно.

Мотор натужно урчал, будто выжимая из себя последние силы. Звук его изменился — стал натянутым, глухим, с лёгкими перебоями. Каждая вспышка в цилиндрах отзывалась вибрацией, как дрожь в костях уставшего организма. Лёха прикрыл заслонку обдува, чтобы не переохладить масло.

Шесть…

Под пальцами он почти не чувствовал усилия — самолёт словно плыл, отзываясь лениво, неохотно, как будто сквозь кисель. Лёха нащупал триммер и подкорректировал его угол, стараясь немного выровнять баланс и удержать машину от раскачки.

Скорость уверенно ползла вниз, а кабина наполнялась хрустким инеем. Губы под маской задубели, пальцы онемели, но Лёха молча терпел, наблюдая за горизонтом. Самолёт почти не набирал высоту, казалось он держался в воздухе не благодаря, а вопреки законам аэродинамики.

Шесть с половиной…

Мотор стал совсем задыхаться, глотая воздух, наддув просел. Лёха вернул подачу топлива ближе к богатой — и двигатель снова затарахтел увереннее.

Семь тысяч… На семи — стало просто адски холодно. Лёха, сидящий в открытой кабине, за несколько минут оброс слоем инея, как ёлка в зимнем лесу. На очках образовались кристаллы, через которые он теперь смотрел на мир в стиле рождественской открытки.

Он даже удивился, насколько быстро тело перестаёт чувствовать пальцы — особенно когда приходится держать ручку на уровне живота, а всё вокруг обдувается ледяным ветром. Измёрзнув и окоченев, он плавно пошёл на снижение.

Через некоторое время, подобрав по пути зависнувшего чуть ниже Васюка, они вернулись из ледяного ада. Увидев своё отражение в обтекателе, Лёха растянул губы в снежной улыбке и рассмеялся — настоящий Дед Мороз, если бы тот в санях вылетал бомбить франкистов.

Себе под нос он буркнул:

— Пора завязывать с ледяной романтикой. Надо где-то раздобыть закрытые колпаки, пока мы в эскимосов не превратились. Хотя бы с разбитых машин приколхозить…

При посадке они выглядели как два мороженых пингвина. Васюк, окоченев, вообще чуть не навернулся, пока слезал с крыла — ноги не слушались.

— !Los chupadores! — крикнул кто-то из механиков, глядя на висящие на шее маски. — Смотрите, сосунки!

Прозвище приклеилось намертво. Механики теперь только так их и звали — Чупадорес, Эй, сосунки! По-доброму, но с такой ухмылкой, что у Васюка каждый раз начинало дёргаться веко.

Со своим уровнем испанского Васюк сначала не понял, что случилось, пока Лёха, уже отдышавшись от смеха, не перевёл ему дословно смысл происходящего.

— Сосунки?! — возмущённо запыхтел Васюк. — Это мы-то? Да мы, между прочим, на восьми тысячах летали! А эти…

— А эти — внизу сидят и ржут, — усмехнулся Лёха. — Такая у них жизнь. Весёлая.

И, не удержавшись, добавил с абсолютно серьёзным видом:

— А вот если бы в кислородке летала девушка, то стала бы не Чупадородесом, а настоящим Чупа-Чупсом!

Васюк уставился на него, приоткрыв рот, и явно начал перебирать в голове, не обозвали ли его только что чем-то уж совсем неприличным. Но, поняв, что Лёха просто смеётся, тяжело вздохнул и только покачал головой.

Вот только на следующий раз Лёха твёрдо решил — никаких семи тысяч без нормальной кабины.

* * *

А вчера вечером Васюк пропал. И в прямом, и в переносном смысле. Геройский лётчик, белобрысый, как свежевыпеченный калач, увидел Инессу — маленькую, тёмненькую, с вьющимися волосами фельшера из Минска — и пропал первый раз. Рядом с ним, здоровенным, широкоплечим, эта тоненькая представительница иудейского народа казалась Дюймовочкой, случайно попавшей в грубую компанию лётчиков. Хотя, похоже, попала она туда совсем не случайно.

Они с Васюком мгновенно нашли кучу общих интересов, и уже через десять минут сидели рядышком, тесно прижавшись плечами, и ворковали так интимно, будто еще сидели на соседних горшках в детском саду. Инесса что-то шептала, хихикала, поглядывала снизу вверх, а Васюк сиял, будто у него в глазах поселилась пара прожекторов.

А уже ближе к ночи он, стесняясь, подошёл к Лёхе. Ну подошел — это конечно громко сказано. Подкрался. Физиономия у него отливала малиновым цветом, уши пылали так, что казалось, от них можно было прикуривать, а голос запинался, как у пионера на первой торжественной линейке.

— Мне… эээ… Инесса… ну… там обещала… показать… вид на звёзды… можно я… ну… отойду до утра?

Лёха на него посмотрел с таким выражением, будто хотел сказать: сынок, ты бы ещё разрешения в туалет пойти спросил у командира дивизии. Но вслух только хмыкнул, покачал головой и произнёс:

— Вид на звёзды, значит… Про презервативы не забывайте, когда будете звёзды вблизи разглядывать! И смотри, а то в тебя как врежется астероид!

И Васюк поменял цветовую палитру с малинового на пурпурный, молча хлопнул ртом пару раз, но осознав указание начальства, исчез.