— Ага. История-то настоящая, месяц назад было. Ночь, тревога, немецкий «Юнкерс» пятьдесят второй гудит. Иван Еремёнко тогда был в дежурной паре. Вылетели они на перехват, а фриц сдуру сбросил «люстру» — видимо, хотел подсветить цель, а сам как на ладони оказался! Наши его прожекторами и поймали. Иван рассказывал — дал из обоих стволов по правому крылу, где баки… Как полыхнёт — хвост пламени метров десять! Отсюда видно было, аж в глазах зарябило.

— Красиво, — уважительно протянул кто-то.

— Красиво, да. А потом — один за другим — два чёрных силуэта выскочили из горящего самолёта. Первый… — он задумался, глядя куда-то в темнеющую даль. — Парашют, похоже, не раскрылся. Свалился, как мешок. Потом выяснилось — испанец, то ли герцог, то ли барон. Фамилия длинная, как у поезда, с тире. А второй, представляете, наш оказался — белогвардеец. Прыгнул удачно, да ногу подвернул, когда приземлялся. Ночь же, темень — ушёл бы, если не нога.

Мы тут все, кто был свободен, оружие похватали — и по полям гонялись за ним больше часа. Упёртый — отстреливался из «маузера». Но всё-таки скрутили.

— И что, даже разговаривать стал? — поинтересовался Лёха.

— Ага. Пока вели его в часть, разговорились. Старше нас лет сорок пять, спокойный такой, вежливый. А держался… с неожиданным достоинством. Встал, отряхнул пыль с кожаного реглана, и представился: старший лейтенант Марченко, Всеволод Михайлович. Лётчик Российского Императорского флота. В отставке. Кортик при нём был, с Георгиевской надписью «За храбрость». Очень не хотел отдавать, пока всей толпой не навалились.

— Я ему говорю: что же ты против республики воюешь, капиталистам помогаешь!

— И чего он?

— Говорит: мы тут все наёмники. У Франко хотя бы порядок, пусть и диктатура. А у вас — бардак революционный. А вы-то, говорит, чего в Испании забыли?

— И ты ему? — Васюк настолько увлекся повествованием, что отложил заначенный сухарь из сухого пайка.

— А я ему: мы, говорю, трудовому народу помогаем скинуть эксплуататоров. А он мне в ответ: за свою Россию я уже отвоевал — с немцами, в Империалистическую.

— А теперь немцам служишь! — я ему говорю. Ничего не ответил, только скривился.

— Философ, — хмыкнул Васюк.

— Потом, уже на аэродроме, набежали испанцы, начальство, комиссары. Завидели его — давай орать, чуть ли не митинг устроили. Комиссар, кажется, и отоварил его. А их благородие — спокойно так встал, руки за спиной связаны — и плюнул комиссару точно в глаз. Гордо так. Комиссар достал пистолет и выстрелил ему в голову, в упор. Просто — бах, и всё…

— Пафосно, — пробормотал задумчиво Лёха. — Только толку мало. Пока жив — борись. А в земле… только памятник от тебя и останется.

Наступила короткая тишина. Кто-то вздохнул, кто-то уткнулся в свою кружку.

— Вот и задумаешься, — тихо сказал наш попаданец, глядя куда-то в темноту испанской ночи, — о смысле жизни. И нафига меня сюда «зеленые человечки» засунули?!…

Середина октября 1937 года. Аэродром «Бахаралос» — в русской транскрипции «Барахлос».

Казалось это утро начиналось неспешно, как будто сама природа ещё сомневалась — стоит ли разгонять туманы или можно полежать под одеялом тишины ещё с полчаса. В половину шестого утра над Арагоном стелилась сизая дымка, влажная и чуть сладковатая от запаха сырой земли, пожухлых трав или далёкого костра. На востоке лишь начинал бледнеть горизонт, и тусклое, рассеянное свечение едва намечало силуэты облаков в высоком небе и организованную суету внизу.

Ещё ночь цеплялась за землю сизыми когтями, не желая уступать рассвету, когда аэродром Бахаралос застонал под глухими хлопками пробуждающихся моторов. Один за другим, будто нехотя, оживали моторы И-16, их выхлопные патрубки выплёвывали в предрассветную мглу сизые клубы дыма, пропеллеры превращались в сверкающий круг, таща своих подопечных на взлётную полосу.

Высоко, почти на самой границе звуков утренней тишины, две тёмные точки уже медленно, но решительно карабкались вверх с тяжёлым, раскатистым гулом моторов Hispano-Suiza, оставляя за собой едва заметный хвост дыма.

В кабине передней машины Лёха глянул вниз, наблюдая старт основной группы. Ровно в половине шестого первая четверка оторвалась от земли. За ними — вторая четверка, третья… Двенадцать машин выстраивались в строгий трехэтажный маршевый клин, «ишаки» шустро набирали высоту, их тени заскользили над еще темными полям. Стартовала вторая эскадрилья. К тридцати пяти минутам шестого первая эскадрилья легла на курс. Первое звено шло чуть впереди и выше, образуя «крышу» строя. Второе — сдвинуто вправо, прикрывая мертвую зону. Третье — влево, готовое в любой момент развернуться на угрозу. Строй напоминал гигантскую летучую мышь, раскинувшую крылья в предрассветном небе. Вторая эскадрилья выстраивалась и догоняла ушедших вперед.