– Нашла. – Эйдан отставил бокал и убрал стоящий на кровати столик в сторону. – Я хочу тебя обнять. Позволишь?

Она казалась себе полной дурой. Действительно, дно – пить с роботом, после с ним же обниматься. Что может быть тупее? Но он смотрел, как существо из иной галактики, у него были крепкие сильные ноги, теплые колени. И руки, которые её ждали.

– Нет…

– Да.

– Я не буду с тобой обниматься. Это лишнее!

– Попробуй. Иногда надо давать шанс тому, что ты не пробовала раньше.

Ваза внутри развалилась на осколки, на смену попытке держаться пришло понимание, что да – дно. Вот оно. Ты на нём уже стоишь, уже можно сворачиваться клубком на сырой земле, ложиться. И не потревожат тебя плывущие вдалеке облака и крики далёких птиц. Это было даже не отчаяние, предел, понимание, что руки соскользнули со стен, – дальше полёт во тьму.

И он просто пересадил её на себя. Уже не сопротивляющуюся, прячущую лицо в ладонях, рыдающую тихо, но безудержно, безнадёжно. Прорвалась самая глубокая рана вечного одиночества.

Ллен прижал лицо Хелены к груди и погладил по голове.

– Ты не одна. А она дурочка – твоя мама. Но ты все равно представь её прямо сейчас… хорошо?

– Я не буду, – он едва разобрал эти слова, девчонке от рыданий не хватало воздуха.

– Сделай это один раз. Прямо сейчас. Да?

– Не хочу…

– Пожалуйста. Один раз. Я помогу…

Наверное, она не знала, с чем именно он может помочь, но ей некуда было деваться. Людям, потерявшим всё, невозможно что-то выронить из рук, из души, там уже ничего.

– Представила?

Порывистый кивок, больше похожий на судорогу.

– Хорошо…

И он стал транслировать ей в сознание картину, где мать подходит к дочери, где она явилась для того, чтобы сказать что-то важное. Попросить прощения, сообщить, что жалеет о том, что не научилась вести себя когда-то правильно.

Беззвучные слова текли в виде образов, в виде ощущений – только любовь от матери к дочери, чистый свет нежности и любви.

«Прости меня… Прости, что не умела показать… Не нашла слов… Я дура… Но я тебя люблю».

А после Хелена позволила себя обнять, хоть и содрогаться начала так, что ему пришлось прижать её теснее.

«Прости, дочь, ты всегда была изумительной. А остальное – мои ошибки. Я люблю тебя…»

Ей нужен был этот свет, Хелене, нужно было чувство, что её дообняли хотя бы напоследок, хотя бы теперь. Нужно было это успокоение, понимание того, что она не пропащая, никогда не была плохой, что она была нужным, ценным, важным ребенком. Хорошим.

Эйдан сидел долго.

Он умел транслировать чувства – вызывать их, навязывать, если нужно, подменять. Наверное, открой он кабинет психологической помощи, от пациентов не было бы отбоя, но, к радости или нет, он выбрал другую профессию. А помочь сейчас выбрал только потому, что неправильно было смотреть на такой колодец, о стены которого кто-то постоянно сдирает в кровь руки.

Это больно – постоянно падать, потому что кто-то не предоставил тебе почву.

Да, дно зарастёт нескоро. И новые чувства не сразу проникнут и обживутся в чужой голове, но процесс пошёл. Он займёт не один день, не одну неделю, может. Однако тоска заменится прощением, пониманием, принятием. А после Хелена будет воспринимать мать такой, какой она на самом деле была – ни плохой, ни хорошей, умеющей дать капельки и крохи, но не больше.

Хелена не знала, когда успокоилась в его руках, она сама не заметила, как это произошло. Когда потихоньку стихли слезы. И пусть щёки всё еще были мокрыми, внутри болело уже не так сильно. Главное, не дать ей сейчас снова отыскать поводы для грусти.

– Как ты это сделал? – тихий шёпот.

Ллен молчал. Сложно будет объяснить собственную природу и структуру. Вместо этого спросил:

– Что вкусного ты любишь есть? Чем себя балуешь?

– В смысле… Что можно приготовить? Или заказать?

– Любой вариант. Есть у тебя фильм, который ты давно хотела посмотреть, но не находила времени? Посмотрим его?

Он не давал ей опомниться, чтобы частота не сменилась. Ей нужен вечер заботы, нужно забыть о колодце хотя бы ненадолго.

– Есть… – Большие синие глаза были чистыми, умытыми слезами и оттого яркими. – Ты будешь смотреть… его со мной?

– Да. Если позволишь.

– Ты ведь машина? Зачем твоим шестерням человеческие чувства?

Она отстранилась, наконец, немного «протрезвела», переместилась на край дивана. Но осталась мягкой. Похожей на хрупкий стебель без внутреннего каркаса, который шатается на ветру. Но уже без корки из глины и грязи, не пускавшей к листьям солнечный свет.

– Так есть такой фильм? Как он называется?

– А ты упёртый… – Она удивлялась его неожиданно проявленному характеру. – Понимаешь, что я могу просто приказать тебе выключиться и стоять у стены?