С принятием конституций многих штатов и особенно с принятием федеральной Конституции 1787 года американцы продемонстрировали всему миру, как можно применять разум в политике. Они знали, что все предыдущие народы имели свои правительства, навязанные им завоевателями или некими верховными законодателями, или попали в ловушку правительств, рожденных в результате случайности, каприза или насилия. Они неоднократно убеждали себя в том, что, по словам Джона Джея, являются «первым народом, которому небеса предоставили возможность обсудить и выбрать формы правления, под которыми они должны жить». Отменив Статьи Конфедерации и создав новую федеральную Конституцию, заявил Дэвид Рамзи, они показали, что правительства можно менять в соответствии с новыми обстоятельствами. Таким образом, они поставили «науку о политике в один ряд с другими науками, открыв её для усовершенствования на основе опыта и открытий будущих эпох». [124]

Кроме того, американцы считали себя менее суеверными и более рациональными, чем народы Европы. Они фактически провели религиозные реформы, о которых европейские либералы могли только мечтать. Многие американцы были убеждены, что их революция, по словам Нью-Йоркской конституции 1777 года, была призвана положить конец «духовному гнету и нетерпимости, которыми фанатизм и честолюбие слабых и злых священников» «бичевали человечество». [125] Американцы добились не только подлинной религиозной свободы, не только веротерпимости, о которой так много говорили англичане, но и смешения различных европейских религий и национальностей, что сделало их общество гораздо более однородным, чем общество Старого Света. Европейские переселенцы не смогли привезти с собой все свои региональные и местные культуры, и воссоздать и сохранить многие из своеобразных обычаев, ремесленных праздников и примитивных практик Старого Света оказалось непросто. Поэтому танцы моррис, харивари, скиммингтоны и другие народные обычаи были распространены в Америке гораздо меньше, чем в Британии или Европе. Более того, пуритане Новой Англии запретили многие из этих народных праздников и обычаев, включая Рождество, а в других местах смешение и расселение разных народов вытравило большинство из них. В Новой Англии из праздников Старого Света остался только Папский день, 5 ноября, — версия Дня Гая Фокса для колонистов. Поскольку просвещенная элита во всём западном мире считала эти плебейские обычаи и праздники пережитками суеверий и варварства, их относительное отсутствие в Америке рассматривалось как дополнительный признак скорого просвещения Нового Света. [126]

У Америки был общий язык, в отличие от европейских стран, ни одна из которых не была лингвистически однородной. В 1789 году большинство французов не говорили по-французски, а общались на разнообразных провинциальных патуа. Англичане из Йоркшира были непонятны жителям Корнуолла и наоборот. Американцы же, напротив, понимали друг друга от Мэна до Джорджии. По словам Джона Уизерспуна, президента Принстона, было совершенно очевидно, почему так происходит. Поскольку американцы «гораздо более необустроены и часто переезжают с места на место, они не так подвержены местным особенностям, как в акценте, так и во фразеологии». [127] После Революции некоторые американцы захотели пойти дальше в этом единообразии. Они хотели, чтобы их язык «очистился от варварской грязи» и стал «таким же чистым, простым и систематическим, как наша политика». Это должно было произойти в любом случае. Республики, говорил Джон Адамс, всегда достигали «большей чистоты, изобилия и совершенства языка, чем другие формы правления». [128]

Американцы ожидали развития американского английского, который отличался бы от английского языка бывшей родины, языка, который отражал бы особый характер американского народа. Ной Уэбстер, который со временем прославился своим американским словарем, считал, что язык разделял английский народ друг от друга. Придворные и высшие слои аристократии устанавливали нормы употребления языка и тем самым ставили себя в противоречие с языком, на котором говорила остальная часть страны. В отличие от них, американский стандарт был закреплен общей практикой нации, и поэтому у американцев была «самая благоприятная возможность установить национальный язык, придать ему единообразие и ясность в Северной Америке, которая когда-либо представлялась человечеству». Действительно, Уэбстер был убежден, что американцы уже «говорят на самом чистом английском языке, который только известен в мире». Через полтора столетия, предсказывал он, Северную Америку будут населять сто миллионов человек, «говорящих на одном языке». Нигде больше в мире такое большое количество людей «не сможет общаться и разговаривать вместе, как дети одной семьи». [129]

У других были ещё более грандиозные представления о распространении американского языка. Джон Адамс был среди тех, кто предполагал, что американский английский со временем станет «следующим универсальным языком». В 1789 году даже французский чиновник согласился с этим мнением; в минуту головокружения он предсказал, что американскому английскому суждено заменить дипломатический французский в качестве языка мира. По его словам, американцы, «закаленные несчастьем», «более человечны, более великодушны, более терпимы — все те качества, которые заставляют желать разделять мнения, принимать обычаи и говорить на языке такого народа». [130]

Американцы верили, что их англичане могут покорить весь мир, потому что они — единственные истинные граждане мира. Быть просвещенным — значит быть, по словам Вашингтона, «гражданином великой республики человечества в целом». Лидеры революции всегда стремились продемонстрировать свой космополитизм; они стремились не к тому, чтобы стать более американскими, а к тому, чтобы стать более просвещенными. Пока они ещё не осознавали, что лояльность к своему государству или нации несовместима с космополитизмом. [131]

Дэвид Рамзи утверждал, что он «гражданин мира и поэтому презирает национальные размышления». Тем не менее он не считал себя «непоследовательным», надеясь, что профессиями «в моей стране будут заниматься её собственные сыновья». Джоэл Барлоу не считал себя менее американцем только потому, что в 1792–1793 годах баллотировался в Национальный конвент Франции. Многие истории штатов, написанные после революции, были не чем иным, как прославлением местничества. На самом деле, заявлял Рамзи, написавший историю принятого им штата Южная Каролина, они были свидетельством американского космополитизма; истории штатов были призваны «изжить предрассудки, оттереть язвы и сделать из нас однородный народ». [132]

Сильная привязанность к местным условиям была характерна для крестьян и отсталых народов, но образованные джентльмены должны были чувствовать себя как дома в любой точке мира. Действительно, быть свободным от местных предрассудков и приходских связей — вот что определяло либерально образованного человека. Гуманность человека измерялась его способностью общаться с незнакомцами, и американцы гордились своим гостеприимством и отношением к чужакам, тем самым ещё больше способствуя развитию мифа о своей исключительности. Действительно, как отмечал Крив-Кер, в Америке понятие «чужак» практически не существовало: «Путешественник в Европе становится чужаком, как только покидает своё собственное королевство; но здесь все иначе. Мы не знаем, собственно говоря, чужаков; это страна каждого человека; разнообразие наших почв, ситуаций, климатов, правительств и продуктов имеет то, что должно нравиться каждому». [133] «В какой части земного шара, — спрашивал Бенджамин Раш, — тост „великая семья человечества“ произносился раньше, чем в республиканских штатах Америки?» [134]