ИНСТИТУТ, который, по мнению многих американцев, лучше всего воплощал эти космополитические идеалы братства, — масонство. Масонство не только создало непреходящие национальные иконы (такие как пирамида и всевидящее око Провидения на Большой печати США), но и по-новому объединило людей и помогло осуществить республиканскую мечту о реорганизации общественных отношений. Это было главное средство, с помощью которого тысячи американцев могли считать себя особенно просвещенными.

Масонство приобрело своё современное значение в Великобритании в начале восемнадцатого века. Первая Великая ложа была образована в Лондоне в 1717 году. К середине века английское масонство было достаточно сильным, чтобы служить вдохновением и примером для всемирного движения. Хотя масонство впервые появилось в североамериканских колониях в 1730-х годах, оно медленно развивалось до середины века, когда число членов неожиданно возросло. Накануне революции по всему континенту существовали десятки лож. Многие из лидеров революции, включая Вашингтона, Франклина, Сэмюэля Адамса, Джеймса Отиса, Ричарда Генри Ли и Гамильтона, были членами братства. [135]

Масонство было суррогатной религией для просвещенных людей, с подозрением относившихся к традиционному христианству. Оно предлагало ритуал, тайну и общность без энтузиазма и сектантского фанатизма организованной религии. Но масонство было не только просвещенным институтом; после революции оно стало ещё и республиканским. Как сказал Джордж Вашингтон, это была «ложа добродетели». [136] Масонские ложи всегда были местами, где люди, различавшиеся в повседневных делах — политических, социальных, даже религиозных, — могли «дружески встретиться и побеседовать вместе». В ложах, говорили себе масоны, «мы не обнаруживаем ни отчужденности в поведении, ни отчужденности в привязанностях». Масонство всегда стремилось к единству и гармонии в обществе, которое становилось все более разнообразным и раздробленным. Оно традиционно гордилось тем, что является, по словам одного масона, «центром союза и средством примирения дружбы между людьми, которые в противном случае могли бы оставаться на вечном расстоянии». [137]

Ранее, в XVIII веке, организация обычно ограничивалась городской элитой, отличавшейся своим социальным статусом и благородством. Но в десятилетия, непосредственно предшествовавшие революции, масонство начало расширять своё членство и охватывать мелкую деревенскую и сельскую элиту и амбициозных городских ремесленников, не отказываясь от своей прежней заботы о благородной утонченности. Революция разрушила организацию, но оживила движение. В последующие десятилетия после революции масонство выросло в численности, подпитываемое новыми рекрутами из средних слоев общества. К 1779 году в Массачусетсе насчитывалась двадцать одна ложа; за следующие двадцать лет было создано пятьдесят новых, охвативших даже небольшие изолированные общины на границах штата. Повсюду происходило такое же расширение. Масонство изменило социальный ландшафт ранней Республики.

Масонство стало подчеркивать свою роль в распространении республиканской добродетели и цивилизации. Оно, как заявили некоторые нью-йоркские масоны в 1795 году, призвано уничтожить «те узкие и закостенелые предрассудки, которые рождаются во тьме и взращиваются в неведении». [138] Масонство отвергало монархическую иерархию семьи и фаворитизма и создавало новый республиканский порядок, который опирался на «реальные достоинства и личные заслуги» и «братскую привязанность и искренность». В то же время масонство предлагало определенную меру знакомства и личных отношений для общества, которое переживало большую мобильность и рост числа иммигрантов. Оно создавало «искусственное кровосмешение», заявил ДеВитт Клинтон из Нью-Йорка в 1793 году, которое действовало «с такой же силой и эффектом, как и естественное кровное родство». [139]

Несмотря на свою позднюю репутацию исключительности, масонство стало для американских мужчин разного происхождения и сословия способом объединиться в республиканское братство, включая, по крайней мере в Бостоне, свободных негров. [140] То, что незнакомые люди, оторванные от своих семей и соседей, могли объединиться в такой братской любви, казалось подтверждением просвещенной надежды на то, что сила любви действительно может исходить из самого себя. Масон обнаруживал, что он «принадлежит не к одному конкретному месту, а к местам, которых нет числа, и почти в каждой четверти земного шара; к которым, с помощью своего рода универсального языка, он может заявить о себе, и от которых мы можем, в случае беды, быть уверенными, что получим помощь и защиту». Это была просвещенная мечта о том, чтобы люди по всему миру были нежно связаны друг с другом через доброжелательность и дружеские чувства. И многим американцам казалось, что нация, которая сейчас ответственна за осуществление этой мечты, — это новые Соединенные Штаты. [141]

В 1789 году федералисты, лидеры новой республики, которые придерживались названия, использовавшегося сторонниками Конституции в 1787–1788 годах, с оптимизмом смотрели на формирование нового правительства. Результаты выборов 1788 года показали, что большинство членов нового Конгресса были сторонниками Конституции — по крайней мере, сорок восемь из пятидесяти девяти конгрессменов и восемнадцать из двадцати двух сенаторов. А Джордж Вашингтон был единогласно избран первым президентом Соединенных Штатов. Действительно, ожидания были настолько велики, что некоторые федералисты опасались, что разочарование неизбежно. [142] К 1789 году даже главные противники Конституции, антифедералисты, смирились с ней, хотя, конечно, и ожидали, что в неё вскоре будут внесены поправки. Никто не хотел выступать против нового национального правительства, не дав ему того, что Вашингтон назвал «честным шансом». [143]

К 1789 году наиболее национально настроенные федералисты, такие как Гамильтон и Вашингтон, были полны решимости превратить Соединенные Штаты в единую нацию, самостоятельную республику, обладающую правительственной властью и способную активно действовать в общественной сфере. Монархии по всей Европе пытались объединить свои разрозненные коллекции мелких герцогств, княжеств, провинций и городов-государств — их насчитывалось почти 350 — и построить сильные консолидированные национальные государства. [144] Но может ли республика размером с континент, такая как новые Соединенные Штаты, сделать то же самое? Сама идея единой республики «в среднем на тысячу миль в длину и восемьсот в ширину, содержащей шесть миллионов белых жителей, приведенных к единому стандарту морали, привычек и законов, — предупреждали антифедералисты, — сама по себе абсурдна и противоречит всему опыту человечества». [145]

К 1789 году многие федералисты утратили веру в революционную мечту 1776 года — что Америка может существовать при минимальном правительстве. Некоторые федералисты Новой Англии, «видя и страшась зла демократии», по словам одного путешественника 1790-х годов, даже были готовы «признать монархию или нечто подобное ей». [146] Богатый торговец из Новой Англии Бенджамин Таппан, отец будущих аболиционистов, был не одинок в своём мнении, что хорошая доза монархизма необходима, чтобы компенсировать народные эксцессы американского народа. Хотя Генри Нокс, близкий друг Вашингтона, устроил Таппану «мягкую проверку» за открытое высказывание такого мнения, Таппан сказал Ноксу, что не может «отказаться от идеи, что монархия в нашей нынешней ситуации становится абсолютно необходимой, чтобы спасти штаты от погружения в самую низкую пучину несчастий». Поскольку он «излагал свои мысли во всех компаниях» и нашел их хорошо принятыми, он полагал, что «при правильной организации дела это будет легко и скоро осуществлено», возможно, с помощью Общества Цинциннати, братской организации бывших офицеров времен революционной войны. Даже если ничего не будет сделано, Таппан намеревался продолжать «решительно отстаивать то, что я предложил». [147]