Срыв советско-западных переговоров дал Гитлеру ещё одну возможность использовать разногласия между своими потенциальными противниками. В объявлении, ошеломившем весь мир, и не в последнюю очередь антифашистские левые в западных странах, 23 августа Берлин и Москва объявили о подписании пакта о ненападении. Секретные протоколы предусматривали раздел Польши и поглощение Советским Союзом стран Балтии, а также территорий Финляндии и Бессарабии. Теперь все было решено.

В Европе начался «смертельный час». В Вашингтоне один из сотрудников Госдепартамента сравнил атмосферу с «ощущением, когда сидишь в доме, где наверху кто-то умирает». Адольф Берле отметил в своём дневнике: «У меня ужасное ощущение, что я вижу, как гибнет цивилизация, ещё до её фактической гибели». Последние дни августа, писал Берле, «вызывали почти такое же ощущение, какое можно испытать, ожидая, когда присяжные вынесут вердикт о жизни или смерти примерно десяти миллионов человек». [704]

В три часа ночи 1 сентября 1939 года у постели Франклина Рузвельта в Белом доме зазвонил телефон. Это был посол Буллит, звонивший из Парижа. «Господин президент, — сказал Буллит, — несколько немецких дивизий находятся в глубине польской территории… Есть сообщения о бомбардировщиках над городом Варшава».

«Что ж, Билл, — ответил Рузвельт, — наконец-то это случилось. Да поможет нам всем Бог!» [705]

Пока немецкие пикирующие бомбардировщики ревели над Варшавой, а немецкие танки пробивались сквозь стерню свежеубранных зерновых полей в польской Силезии, мир ненадолго и тщетно затаил дыхание, надеясь вопреки всему, что война, которая наконец-то наступила, может быть, на самом деле вовсе не наступила. Но 3 сентября, после того как Гитлер отверг британские и французские ультиматумы о выводе войск из Польши, тщетная надежда угасла. Сидя перед микрофоном на Даунинг-стрит, 10, Чемберлен объявил 3 сентября своим соотечественникам, что «эта страна находится в состоянии войны с Германией». В Париже премьер-министр Эдуард Даладье последовал его примеру несколькими часами позже. [706]

Первым публичным заявлением Рузвельта, сделанным в Вашингтоне 1 сентября, стала просьба ко всем воюющим сторонам воздержаться от «бомбардировок с воздуха гражданского населения или неукрепленных городов» — призыв, в котором отразился ужас перед воздушной мощью, овладевший тогда всеми умами, и заявление, которое в итоге стало ироничным в свете ядерной кульминации войны в Хиросиме и Нагасаки почти шесть лет спустя. Вечером 3 сентября Рузвельт также вышел на радио, чтобы провести ещё одну из своих ставших уже привычными «Бесед у камина». «До четырех тридцати часов утра я надеялся, что какое-то чудо предотвратит разрушительную войну в Европе и положит конец вторжению Германии в Польшу, — сказал президент. Теперь, когда война пришла безвозвратно, объявил Рузвельт, „его страна останется нейтральной“. Но, — категорически добавил Рузвельт, — я не могу требовать, чтобы каждый американец оставался нейтральным и в мыслях… Даже нейтрального нельзя просить закрыть свой разум или закрыть свою совесть». [707]

Заявление президента резко контрастировало с призывом Вудро Вильсона, прозвучавшим в начале Великой войны в 1914 году, о том, что его соотечественники должны быть «беспристрастны как в мыслях, так и в действиях». К концу 1939 года мало кто мог сомневаться в симпатиях американцев. Разум и совесть Америки были настроены решительно против Гитлера. Опрос Гэллапа, проведенный в октябре, показал, что 84 процента респондентов были за Элли и только 2 процента — за Германию. Но как и в течение полудесятилетия неспокойного мира, так и в военное время моральные симпатии не дотягивали до вооруженной поддержки. Хотя Рузвельт в своей «Беседе у камина», возможно, допускал и даже поощрял союз Америки с Великобританией и Францией, он также заявил, что «Соединенные Штаты будут держаться в стороне от этой войны… Пусть ни один мужчина или женщина, — сказал он, — не говорит бездумно или лживо о том, что Америка пошлет свои армии на европейские поля». [708]

Встречаясь со своим кабинетом во второй половине дня 1 сентября, Рузвельт рефлекторно придерживался подхода «методы — короткая война», который он изложил около восьми месяцев назад. Он снова и снова повторял: «Мы не собираемся вступать в войну». Когда специалисты военного министерства предложили собрать достаточно большую армию, чтобы поддержать возможные американские экспедиционные силы в Европе, Рузвельт прервал их: «Вы можете основывать свои расчеты на армии в 750 000 человек [численность армии в то время составляла около 175 000 человек], ибо, что бы ни случилось, мы не будем посылать войска за границу. Мы должны думать только о защите этого полушария». [709]

Разумеется, Рузвельту также нужно было подумать о том, как именно он может снабдить Британию и Францию средствами борьбы с Гитлером. Обеспечение демократических стран боеприпасами составляло суть политики «методов короткой войны». Поиск средств для этого был главной внешнеполитической проблемой, над которой Рузвельт бился с момента своей неудачной попытки изменить первый закон о нейтралитете в 1935 году. Президент уже давно дал понять европейским лидерам о своих общих намерениях, хотя с американским народом он был заметно менее откровенен, и, если уж на то пошло, был крайне нереалистичен в своих сигналах европейцам. В конце 1938 года, после мюнхенского фиаско, он в частном порядке пообещал премьер-министру Чемберлену, что «в случае войны с диктаторами за ним будут стоять промышленные ресурсы американской нации», хотя он, как и Чемберлен, знал, что грозные юридические и политические препятствия стоят на пути любых серьёзных усилий по выполнению этого обещания. Примерно в то же время, тайно встречаясь в Гайд-парке с французским финансистом Жаном Монне, Рузвельт набросал сложную, даже фантастическую схему обхода американского закона о нейтралитете: в случае войны, предлагал Рузвельт, американские заводы в Детройте и Ниагара-Фолс будут переправлять моторы и планеры через границу в Канаду, где их можно будет собрать и перегнать в качестве боевых самолетов.

Реализация этой затеи нарушила бы президентскую клятву соблюдать закон и почти наверняка подвергла бы Рузвельта требованиям изоляционистов об импичменте. То, что Рузвельт даже допускал подобные мысли, говорит об отчаянии, до которого его довели изоляционистские требования.

Та же одержимость воздушной мощью, которая легла в основу просьбы Рузвельта избежать бомбардировок городов, определяла и многие рассуждения президента об американской стратегии. О Рузвельте говорили, что он играл с военно-морским флотом так, как другой человек мог бы играть с игрушечными поездами. Он занимал должность помощника министра военно-морского флота, украшал свой кабинет в Белом доме гравюрами с изображением исторических военных кораблей и регулярно брал военные суда для президентских «отпусков» на море. Однако при всей своей привязанности к флоту Рузвельт был, пожалуй, ещё более восторженным защитником воздушного флота. Авиация — особенно авиация, поставляемая европейским демократиям с американских заводов, — казалась идеальным инструментом, с помощью которого исторически изоляционистские и хронически депрессивные Соединенные Штаты могли реализовать стратегию короткой войны. Даже более эффективно, чем корабли, широкомасштабные самолеты могли патрулировать океанские просторы и держать боевые действия далеко от берегов Нового Света. Бомбардировочные рейды с глубоким проникновением могли наносить удары гораздо дальше в сердце врага, чем могли достичь даже самые большие морские орудия. Несколько тысяч бомбардировщиков, пилотируемых несколькими тысячами летчиков, могли нанести урон, во много раз превышающий урон сухопутных войск численностью в миллион человек, и при этом обойтись меньшими человеческими жертвами. А строительство бомбардировочных машин для огромного воздушного флота оживило бы американскую экономику, дав работу бесчисленному количеству рабочих.