Однако от сообщений Кеннеди нельзя было так легко отмахнуться. Может быть, гонец и был занудой, но его послание имело отрезвляющее правдоподобие. Британия действительно могла погибнуть или, по крайней мере, покорно склониться перед властной силой Гитлера, какими бы крепчайшими ни были порции риторического грога, которые лились из ораторского колодца Черчилля. Даже Рузвельт весной 1940 года по крайней мере один раз подумал, что «англичане собираются надраться». [735] Как и предполагал Кеннеди, влиятельные члены британского правительства даже в столь позднее время все ещё вынашивали идею достижения взаимопонимания с Гитлером, не в последнюю очередь потому, что продолжали отчаиваться в американской помощи. «США выглядят довольно бесполезными», — заметил во время французского краха Александр Кадоган, старший советник лорда Галифакса, который все ещё был министром иностранных дел в правительстве Черчилля, как и в правительстве Чемберлена. «Что ж, мы должны умереть без них», — заключил Кадоган. [736] На секретном заседании военного кабинета в составе пяти человек 28 мая 1940 года Галифакс, принц умиротворителей, призвал принять предложение Муссолини выступить посредником в урегулировании. Чемберлен, лишённый премьерства, но все ещё остававшийся политической силой, с которой нужно было считаться, согласился. Он увещевал своих коллег, что они должны быть «готовы рассмотреть достойные условия, если они будут нам предложены». Эти чувства возмутили Черчилля, чьей главной целью было вычеркнуть их и все их остатки из британского политического тела. Выступая перед полным составом кабинета несколько минут спустя, новый премьер-министр применил мощный словесный эметик: «Каждый из вас восстанет и снесет меня с моего места, если я хоть на мгновение задумаюсь о переговорах или капитуляции», — прорычал Черчилль. «Если эта наша долгая островная история должна наконец закончиться, пусть она закончится только тогда, когда каждый из нас будет лежать на земле, захлебываясь в собственной крови». Черчилль «был просто великолепен», — записал в своём дневнике один из министров. Он был «человеком, и единственным человеком, который у нас есть для этой задачи». [737]

15 мая, всего через пять дней после вступления в должность, новый премьер-министр обратился к Рузвельту с бодрящей запиской. Кокетливо назвав себя «бывшим военно-морским деятелем» — прозрачная отсылка к его предыдущей работе в адмиралтействе и нехарактерная для него попытка подчеркнуть общность взглядов с Рузвельтом, — Черчилль написал леденяще откровенный обзор британской ситуации и начал то, что станет каскадом просьб о помощи со стороны Америки. При всей бравурности Черчилля Рузвельт не мог не уловить в тоне премьер-министра отчаяния.

«Хотя я сменил кабинет, — вкрадчиво начал Черчилль, — я уверен, что вы не захотите, чтобы я прекратил нашу интимную, частную переписку». Затем он быстро перешел к делу:

Это было необычное сообщение от одного главы правительства к другому. Оно граничило с самонадеянностью в своей обнаженной откровенности и почти презрительной мольбе. Вскоре Черчилль стал ещё более наглым. Всего пять дней спустя он написал Рузвельту, что, хотя лично он намерен сражаться до конца, если дела пойдут плохо, «члены нынешней администрации, скорее всего, падут [и] если с членами нынешней администрации будет покончено, а другие придут на переговоры среди руин, вы не должны быть слепы к тому факту, что единственной оставшейся козырной стороной в переговорах с Германией будет флот, и если эта страна будет оставлена Соединенными Штатами на произвол судьбы, никто не будет иметь права обвинять тех, кто будет нести ответственность, если они сделают лучшие условия, какие только смогут, для выживших жителей. Простите, господин президент, что я так прямолинейно излагаю этот кошмар. Очевидно, я не могу отвечать за своих преемников, которые в полном отчаянии и беспомощности вполне могли бы приспособиться к воле Германии». 15 июня Черчилль снова нарисовал эту мрачную перспективу: «Я хорошо знаю, господин президент, что ваш взгляд уже прошелся по этим глубинам, но я чувствую, что имею право официально заявить о жизненно важном вопросе, в котором американские интересы поставлены на карту в нашей битве». Прогерманское правительство может прийти к власти в Англии и превратить Британские острова в «вассальное государство гитлеровской империи», подарив при этом Германии британский флот. В этот момент, говорил Черчилль, «подавляющая морская мощь окажется в руках Гитлера». [738]

Из-под пера другого человека или в глазах другого человека эти предчувствия могли быть приняты за шантаж. Действительно, в меморандуме британского Министерства иностранных дел того времени их так и описывали: «шантаж, причём не очень хороший шантаж». [739] Но Рузвельт предпочел проигнорировать неприкрытую угрозу того, что если Америка не предпримет никаких действий, то умиротворение может решить судьбу Англии с последствиями для Америки, которые не нуждаются в подробном описании. Вместо этого президент немедленно удовлетворил почти все просьбы Черчилля. На следующий день после получения списка потребностей премьер-министра от 15 мая Рузвельт ответил, что не может передать эсминцы без разрешения Конгресса (обоснование, которое вскоре исчезнет), но что он делает все возможное по другим пунктам. Поставки самолетов ускоряются; зенитное оборудование и боеприпасы будут отправлены; сталь тоже; он примет к сведению предложение о посещении флотом Ирландии; и он уже направил основную часть американского флота на Гавайи в качестве предупредительного сигнала для Японии. По вопросу о том, будут ли Соединенные Штаты «давать нам все то же самое», когда долларовые резервы союзников будут исчерпаны, президент хранил упорное молчание. «Желаю вам удачи», — искренне заключил Рузвельт. [740]

В тот же день Рузвельт выступил перед совместным заседанием Конгресса с драматическим заявлением о выделении дополнительных ассигнований на оборону в размере почти 1,3 миллиарда долларов. Эти средства должны были пойти на строительство того, что вскоре было названо «флотом двух океанов». Не менее смело президент призвал к производству «по меньшей мере 50 000 самолетов в год» — поистине фантастический скачок, если сравнивать его со скудным выпуском военных самолетов со времен довольно неэффективного призыва Рузвельта «самолеты и много самолетов» в 1938 году. Наконец, явно подкрепляя свою короткосрочную военную стратегию, Рузвельт настаивал на том, что львиная доля этого колоссально возросшего производства самолетов должна быть поставлена зарубежным покупателям. «Для полной ясности», — заявил президент, — «я прошу Конгресс не предпринимать никаких действий, которые могли бы каким-либо образом затруднить или задержать поставку самолетов американского производства иностранным государствам». Неизвестный широкой публике, Рузвельт уже тихо распорядился, чтобы союзники получили «право первого звонка» на самолеты, которые в то время с мучительной медлительностью начали сходить с американских конвейеров. Всего несколькими неделями ранее Британия и Франция разместили первые значительные заказы на самолеты — пять тысяч планера и десять тысяч двигателей самой передовой конструкции. [741]

Готовое согласие Рузвельта на просьбы Черчилля и его акцент на производстве оружия для иностранных покупателей вновь ввергли президента в ожесточенную конфронтацию с его собственными старшими дипломатическими и военными советниками. В тот самый день, когда Черчилль обратился к нему с исторической просьбой, посол Кеннеди сообщил, что выполнение британских требований «оставит Соединенные Штаты в руках войны, в которой союзники рассчитывают потерпеть поражение… Мне кажется, — заключил Кеннеди, — что если бы нам пришлось сражаться, чтобы защитить свои жизни, мы бы лучше сражались на своём собственном заднем дворе». [742] Несколько ключевых американских военных лидеров решительно поддержали мнение Кеннеди. Их укоренившиеся в армии привычки к благоразумию в сочетании с их исключительной приверженностью американской обороне породили в их умах глубокий, опасливый скептицизм по отношению к инициативам президента. Они считали ключевое предположение Рузвельта — что Британия устоит — по меньшей мере сомнительным. Они видели свою главную обязанность в наборе, обучении и создании американских боевых сил, которых на тот момент почти не существовало и которые не могли быть созданы без оружия и снаряжения. Американское производство, утверждали они, должно идти к американским солдатам, морякам и летчикам, а не выбрасываться за море в тщетном прощальном жесте в адрес тонущих британцев. Джорджу К. Маршаллу вспомнились так называемые «споры об объединении» во время Первой мировой войны, когда генерал Першинг решительно сопротивлялся непрекращающимся требованиям союзников включить американские войска непосредственно в состав союзных частей, требованиям, которые угрожали самому существованию независимой американской армии. Маршалл не собирался уступать там, где Першинг, самый знаменитый из ныне живущих американских военных героев и его собственный почитаемый наставник, стоял твёрдо. Маршалл особенно беспокоился о том, что отправка самолетов в Англию подорвет американскую программу подготовки пилотов. Глава авиационного корпуса Хэп Арнольд подсчитал, что передача сотни самолетов союзникам заменит лишь трехдневный запас при той скорости, с которой они в то время сбивались, но отбросит график подготовки пилотов в США на шесть месяцев. «Для другой стороны это капля в море, а для нашей стороны — жизненно важная необходимость, и точка», — бодро заключил Маршалл, и 18 мая он сообщил военному министру: «Я с сожалением должен сказать вам, что не думаю, что мы можем позволить себе пойти на задержку и последствия, связанные с уступками британскому правительству». [743]

Рузвельт и сам мучился от шаткости своей позиции, согласно которой максимальная помощь должна быть направлена в Англию. «Я могу ошибиться, — признался он Икесу 4 июня 1940 года в редком откровении о сомнениях, которые, должно быть, осаждали его, — и это не более чем предположение. И если я ошибусь, результаты могут быть серьёзными. Если мы пошлем несколько эсминцев, они не принесут особой пользы союзникам, но могут ещё больше разозлить Гитлера. Мы не можем сказать, какой оборот примет война, и нет смысла подвергать себя опасности, если мы не сможем добиться каких-то результатов для союзников». Икес, понимая, «что президент находится в деликатном положении», согласился. «Если вы отправите помощь с плохими последствиями для нас самих, люди будут винить вас так же, как они будут винить вас, если вы не отправите помощь и союзники будут разбиты». Согласие Икеса было холодным утешением, но он с чеканной точностью описал ужасную дилемму, с которой столкнулся Рузвельт, — дилемму, недоумение и опасность которой значительно усилились после падения Франции. [744]