Чрезвычайный банковский закон стал поразительной демонстрацией склонности Рузвельта к действиям и готовности Конгресса, по крайней мере на данный момент, подчиниться его руководству. Но он не означал намерения радикально перестроить американскую капиталистическую систему. Закон узаконил действия, которые Рузвельт уже предпринял в соответствии с положениями Закона о торговле с врагом, предоставил президенту широкие дискреционные полномочия в отношении операций с золотом и иностранной валютой, наделил КРФ правом подписываться на привилегированные акции банков, расширил возможности Федерального резервного совета по выпуску валюты и разрешил вновь открывать банки под строгим государственным надзором. Это была основательно консервативная мера, которая была разработана в основном чиновниками администрации Гувера и частными банкирами. Как позже заметил один конгрессмен, «президент выгнал менял из Капитолия 4 марта, а 9-го они все вернулись». Неортодоксальность в этот момент, объяснил Моули, «истощила бы последние остатки сил капиталистической системы» — результат, столь же далёкий от мысли Рузвельта, как и от мысли Гувера, не говоря уже о мысли Конгресса. [237] По техническим причинам банковские каникулы были продлены на следующие выходные, в результате чего понедельник, 13 марта, стал днём возобновления работы банков под контролем правительства. В предыдущее воскресенье вечером, в 10:00 по восточному времени, десятки миллионов американцев включили свои радиоприемники, чтобы послушать первую из «Бесед у камина» Рузвельта. Работая с проектом, подготовленным заместителем министра финансов Гувера Артуром Баллантайном, Рузвельт простыми словами объяснил, что было сделано в Вашингтоне. Он сказал своим слушателям, «что безопаснее хранить деньги в вновь открытом банке, чем под матрасом». [238] Голосом, одновременно властным и ласковым, властным и в то же время интимным, он успокаивал нервную нацию. Его гротонско-гарвардский акцент можно было бы принять за снобизм или снисходительность, но вместо этого он передавал то же чувство оптимизма и спокойной уверенности, которым были наполнены его самые интимные личные беседы.

В понедельник тринадцатого числа банки вновь открылись, и результаты волшебства Рузвельта с Конгрессом и народом сразу же стали очевидны. Депозиты и золото начали снова поступать в банковскую систему. Затянувшийся банковский кризис, острый по меньшей мере с 1930 года, корни которого уходят в 1920-е годы и даже во времена Эндрю Джексона, наконец-то закончился. И Рузвельт, принимая все заслуги, стал героем. Уильям Рэндольф Херст сказал ему: «Думаю, на ваших следующих выборах мы сделаем их единогласными». Даже Генри Стимсон, который совсем недавно считал Рузвельта «арахисом», прислал свои «самые сердечные поздравления». [239]

Простые жители страны тоже присылали свои поздравления, а также добрые пожелания, предложения и особые просьбы. Около 450 000 американцев написали своему новому президенту в первую неделю его пребывания в должности. В дальнейшем почта регулярно поступала со скоростью от четырех до семи тысяч писем в день. Почтовому отделу Белого дома, в котором во времена Гувера работал один-единственный сотрудник, пришлось нанять семьдесят человек, чтобы справиться с потоком корреспонденции. Рузвельт затронул сердца и воображение своих соотечественников так, как ни один предшественник на его памяти.

ОН НАМЕРЕВАЛСЯ ПОДДЕРЖИВАТЬ этот контакт и использовать его. Рузвельт справедливо полагал, что большинство газет в стране находятся в руках политических консерваторов, на поддержку которых в суде общественного мнения рассчитывать не приходится. Отчасти именно поэтому он так расчетливо использовал новое электронное средство массовой информации — радио, с помощью которого он мог напрямую обращаться к публике без вмешательства редакторов. И если можно было ожидать, что издатели и редакторы выступят против него, он, тем не менее, мог привлечь репортеров.

Первая пресс-конференция Рузвельта стала личным и политическим триумфом. Сто двадцать пять репортеров Белого дома, чувствуя, что центр власти в Вашингтоне перемещается с Капитолийского холма в Белый дом, повышая тем самым престиж своего ранее утомительного задания, собрались в Овальном кабинете утром 8 марта. Рузвельт встретил их со свойственной ему теплотой. Он заставил их почувствовать себя членами его семьи. Он балагурил и шутил. Самое главное — он объявил о долгожданных изменениях в правилах проведения президентских пресс-конференций. По его словам, он надеялся встречаться с репортерами дважды в неделю, в удобное для утренних и вечерних изданий время. Контраст с Гувером, который более года практически не проводил пресс-конференций, был резким. Резким было и заявление Рузвельта о том, что он не будет требовать письменных вопросов, которые должны быть представлены заранее, как это было принято на протяжении более десяти лет. Он не будет отвечать на гипотетические вопросы, сказал он, и не разрешит прямое цитирование, если только оно не будет сделано его собственным штабом в письменном виде. Его собственные заявления будут делиться на три категории: новости, которые можно приписать источнику в Белом доме; «справочная информация», которую репортеры могут использовать по своему усмотрению, но без прямого указания авторства; и комментарии «не для протокола», которые должны рассматриваться как конфиденциальные и не подлежащие публикации ни в какой форме. Последняя категория была главным ударом. Она приглашала рабочую прессу в интимную, почти заговорщическую близость к резиденции власти, тонко втягивая их в орбиту президентской воли. Польщенные и взволнованные, репортеры спонтанно разразились аплодисментами. Рузвельт откинулся в кресле, сияя.

10 марта Рузвельт направил в Конгресс свою вторую чрезвычайную меру, запросив полномочия на сокращение федерального бюджета на 500 миллионов долларов. «В течение трех долгих лет федеральное правительство находилось на пути к банкротству», — заявил он. Он призвал ликвидировать некоторые правительственные агентства, сократить зарплату гражданских и военных служащих правительства, включая конгрессменов, и, что ещё более спорно, почти на 50% сократить выплаты ветеранам — статья, которая в то время составляла почти четверть федерального бюджета в 3,6 миллиарда долларов. Многие конгрессмены воспротивились такой атаке на одну из самых популярных статей федеральных расходов. Отметив, что остатки «Бонусной армии» все ещё стоят лагерем под Вашингтоном, и помня о том, как Герберт Гувер сильно пострадал от её рук, 92 демократа, в основном аграрные радикалы и представители «машины» из крупных городов, сломали свои ряды и проголосовали против президента. Законопроект прошел в Палате представителей только при поддержке консерваторов. Он быстро прошел через Сенат только потому, что руководство демократов предусмотрительно включило в законодательный календарь сразу за ним популярную меру по легализации пива, предотвратив тем самым длительные дебаты.

20 марта Рузвельт подписал Закон об экономике, а двумя днями позже — Закон о доходах от продажи пива и вина. Последняя мера предвосхитила отмену запрета. 20 февраля 1933 года Конгресс, работающий вхолостую, принял законопроект об отмене Двадцатой поправки. Необходимые три четверти штатов должны были ратифицировать этот закон до 5 декабря, когда Двадцать первая поправка стала законом, положив конец эксперименту с запретом и ознаменовав очередную неудачу для протестантских сил, в основном проживающих в сельской местности, которые пытались сделать Америку сухой.

За две недели новая администрация покончила с банковским кризисом, радикально сократила федеральные расходы и обеспечила новые доходы за счет легализации пива и легких вин. В процессе президент взял верх и победил два самых мощных политических лобби в Вашингтоне: ветеранов и сторонников запрета. Кроме того, он, по всей видимости, вывел страну из состояния застоя и кислой отставки и возродил в народе веру в себя. Наконец-то появился лидер, который мог вести за собой, и Конгресс, который можно было заставить следовать за собой. Рузвельт продолжал склонять партию к своей воле, отказываясь от распределения покровительственных должностей, которых так жаждали демократы. Благодаря этому, как отметил один из обозревателей, «отношения президента с Конгрессом до самого конца сессии носили оттенок ожидания, который является лучшей частью молодой любви». Вопрос о том, перерастут ли эти отношения в стабильный и продуктивный брак, остается открытым. [240]