NRA вскоре станет самым заметным из всех новоиспеченных агентств «Нового курса», и долгое время он стоял в центре всех попыток объяснить экономическую философию и антидепрессивную стратегию раннего «Нового курса». Поэтому стоит вспомнить обстоятельства появления NRA на свет. Задуманный как средство блокирования тридцатичасового законопроекта, NRA объединил меры чрезвычайной помощи с версией почтенной программы реформы регулирования Ван Хайза, концепции, долго бродившей в древесине академических лекционных залов, но мало проверенной на практике. Акт о восстановлении национальной промышленности, по словам Моули, представлял собой «основательную солянку из положений, призванных обеспечить стране временный экономический стимул, и положений, призванных заложить основу для постоянного партнерства и планирования между бизнесом и правительством, положений, рассчитанных на удовлетворение сил, стоящих за законопроектом Блэка, и положений, рассчитанных на достижение работоспособных соглашений о заработной плате». Сведение всех этих положений в единый законодательный акт, размышлял позднее Моули, привело к «запутанному, двуглавому эксперименту». Это была, по его мнению, «ошибка». [260] Эта ветхая, наспех собранная конструкция теперь была свернута, чтобы занять своё место рядом с AAA в батарее тяжелой артиллерии «Нового курса», развернутой в войне против депрессии.

В последнем порыве законодательной активности Конгресс принял Закон о восстановлении национальной промышленности и ушёл на покой 16 июня. В тот же день он принял банковский закон Гласса-Стиголла, который разделил коммерческие и инвестиционные банки, и, несмотря на возражения Рузвельта, ввел федеральное страхование банковских вкладов, закон о фермерском кредите и законопроект о регулировании железных дорог.

ТАК ЗАКОНЧИЛСЯ Стодневный конгресс. Подписывая 16 июня последние законопроекты, поступившие с Капитолийского холма, Рузвельт заметил, что «сегодня творится больше истории, чем в любой другой день нашей национальной жизни». [261] По любым стандартам, достижения «Ста дней» были впечатляющими. «Новый курс» решительно остановил банковскую панику. Он изобрел совершенно новые институты для реструктуризации огромных участков национальной экономики — от банковского дела до сельского хозяйства, промышленности и трудовых отношений. Была санкционирована крупнейшая в истории Америки программа общественных работ. Он выделил миллиарды долларов на федеральную помощь безработным. Он назначил великий водораздел Теннесси местом проведения беспрецедентного эксперимента по комплексному, плановому региональному развитию. Не менее важно и то, что дух страны, так удрученной четырьмя годами экономической разрухи, был пронизан заразительным оптимизмом и надеждой самого Рузвельта. При этом сам Рузвельт ошеломил тех критиков, которые считали, что за несколько месяцев до этого они оценили его по достоинству и нашли его таким несостоятельным. Даже некоторые старые знакомые сомневались, тот ли это человек. Принятие присяги, — писал один журналист, — «кажется, внезапно превратило его из человека простого обаяния и жизнерадостности в человека динамичной агрессивности». [262]

Но при всём волнении «Ста дней» и росте авторитета Рузвельта, Депрессия все ещё мрачно висела над страной. Точный план борьбы с ней, разработанный «Новым курсом», по-прежнему трудно определить. В маловероятной смеси принятых политических мер нельзя было обнаружить ни одной последовательной схемы. Они варьировались от ортодоксального сокращения бюджета до широких расходов на помощь и общественные работы, от жесткого контроля над Уолл-стрит до контролируемой правительством картелизации, от преднамеренного уничтожения урожая до продуманной консервации, от защиты ипотеки для среднего класса до защиты профсоюзов для рабочих. «Нужно просто признать, — писал позже Тагвелл, — что Рузвельт ещё не определился, в каком направлении ему следует двигаться, и, по сути, шёл сразу в двух направлениях». [263]

Некоторые из этих мер были направлены на оздоровление экономики, но не менее многие были призваны обеспечить лишь паллиативное облегчение или провести реформы, давно стоявшие на повестке дня, но лишь косвенно связанные с борьбой с депрессией. Некоторые из них, например TVA, были идеей Рузвельта. Некоторые, как банковский законопроект, в значительной степени принадлежали Гуверу. Другие, такие как AAA и NRA, были разработаны по большей части теми, кого они касались. Другие, такие как трудовые положения NIRA и поправка Томаса к закону об ААА, были разработаны в Конгрессе. Единственное, что можно сказать о них в целом, — это то, что они точно отражают склонность Рузвельта к действиям, его тягу к экспериментам и восприимчивость ко всем видам инноваций. Рассматривать эту политику как результат единого плана, — писал позднее Моули, — «все равно что верить, что скопление чучел змей, бейсбольных картинок, школьных флагов, старых теннисных туфель, столярных инструментов, учебников геометрии и химических наборов в спальне мальчика мог поставить туда декоратор интерьера». [264]

И все же среди хаоса «Ста дней», а также во время напряженного противостояния в период междуцарствия, которое ему предшествовало, одна нить мелькала и голубела, как алая нить, пробившаяся сквозь парчу: инфляция. Рузвельт уже давно флиртовал с инфляцией как средством борьбы с депрессией. В начале апреля он назвал её «неизбежной». [265] К июню он считал её положительно желательной.

Историческим ограничителем стремления нации к инфляции был золотой стандарт, при котором взвинченные цены привлекали импорт, который оплачивался поставками золота, что сокращало денежную базу, снижало цены и пресекало инфляционный цикл в зародыше. Именно стремительная сила и элегантная автоматичность золотого стандарта заставили Великобританию принять решение об отказе от золота в сентябре 1931 года. Столкнувшись с выбором: защищать обменную стоимость фунта стерлингов, оставаясь на золоте, или защищать внутренние цены на британские товары, Британия отказалась от золота. Хотя Рузвельт, похоже, не сразу понял, что к чему, Соединенные Штаты в 1933 году оказались перед точно таким же выбором.

На своей пресс-конференции 19 апреля Рузвельт заявил, что он «абсолютно» намерен вернуть Соединенные Штаты к золотому стандарту, и добавил, что «одна из вещей, которую мы надеемся сделать, — это вернуть весь мир к золотому стандарту в той или иной форме». [266] В ходе широко разрекламированных конференций с британским премьер-министром Рамсеем Макдональдом и французским премьером Эдуардом Эррио, состоявшихся позднее в том же месяце, он ещё больше создал впечатление, что Соединенные Штаты будут рассчитывать на предстоящую Всемирную экономическую конференцию для стабилизации международных валютных курсов и восстановления международного золотого стандарта. В ещё более пышно разрекламированном обращении к пятидесяти четырем главам государств 16 мая Рузвельт красноречиво призвал к «стабилизации валют». [267]

Поэтому мир был поражен, когда вскоре после созыва Всемирной экономической конференции Рузвельт сорвал её проведение своим печально известным «сообщением-бомбой» от 3 июля. Он грубо заявил делегатам, ожидавшим его слов в Лондоне, что Соединенные Штаты не будут участвовать в усилиях по стабилизации валютных курсов и не вернутся в обозримом будущем к золоту. Без участия Америки участники конференции мало что могли сделать, чтобы залатать раны в международной экономической системе. Рузвельта это, похоже, не волновало. У него на уме были другие, исключительно националистические, приоритеты. «На смену старым фетишам так называемых международных банкиров, — читал он лекцию лондонским делегатам, — приходят усилия по планированию национальных валют». [268] Послание Рузвельта не только разрушило Лондонскую конференцию. Оно также окончательно уничтожило любые дальнейшие перспективы международного сотрудничества в борьбе с глобальной депрессией. Среди тех наблюдателей лондонской конференции, которые извлекли урок из того, что Соединенные Штаты не намерены играть никакой значимой международной роли, был и Адольф Гитлер. Как и Япония в Маньчжурии, заключил Гитлер, Германия могла делать в Европе все, что хотела, не опасаясь американских репрессий. Здесь, за пять лет до печально известной капитуляции западноевропейских демократий в Мюнхене перед требованием Гитлера позволить ему поглотить часть Чехословакии, западные державы продемонстрировали, что у них мало сил для согласованных действий перед лицом опасности.

В попытках объяснить внезапное нападение Рузвельта на Лондонскую конференцию были израсходованы целые чаны чернил. Полная история богата театральностью и загадками. Она включает в себя назначение пестрой и комически противоречивой американской делегации, возглавляемой достойным, белокожим госсекретарем Корделлом Халлом, человеком с большими деньгами и ярым интернационалистом, и включающей в себя фанатика серебра и узкого протекциониста Ки Питтмана, председателя комитета по международным отношениям Сената, а в Лондоне — разгульного, безумного пьяницу, размахивающего ножом. В нём есть элементы безвкусной мелодрамы с участием умирающего министра финансов Вудина, который потерял сознание во время напряженной трансатлантической телефонной консультации. В ней есть трагическая история Раймонда Моули, которого возили на военном корабле и самолете на морские конференции с Рузвельтом, а он, пилотируя свой маленький парусник вдоль окутанного туманом побережья Новой Англии, якобы изучал передовые трактаты по монетарной теории, пока его лодка ночью качалась на якоре. После этих драматических встреч Моули был отправлен в Лондон, и за его продвижением через Атлантику нервно следила мировая пресса. Его якобы послали спасти конференцию, подтвердив веру Рузвельта в международное сотрудничество, но он резко и поразительно выбил почву из-под ног посланием Рузвельта, которое, верное протоколам трагедии, было в значительной степени основано на националистическом анализе депрессии, проведенном самим Моули. В ходе этого процесса Моули смертельно разозлил своего непосредственного начальника Корделла Халла, что ознаменовало начало конца его стремительной политической карьеры. Вскоре он был вынужден уйти с поста помощника госсекретаря и постепенно отдалился от «Нового курса», а иногда и едко критиковал Франклина Рузвельта.