В цифрах, определявших огромное большинство демократов, скрывалось событие, имевшее важное политическое значение: партия все быстрее выходила за пределы своей традиционной южной базы и охватывала новые группы избирателей в крупных промышленных городах Севера и торговых центрах Запада. Почти единственные успехи республиканцев на выборах в Конгресс в 1934 году были достигнуты на севере штата Нью-Йорк, в сельских протестантских округах в центральном и южном Огайо, Индиане и Иллинойсе, а также на Великих равнинах — во всех районах, которые неумолимо сокращались в демографическом и экономическом плане. Самые быстрорастущие группы населения Америки — католические и еврейские иммигранты и их дети второго поколения, имеющие право голоса, — массово переходили в Демократическую партию. Так же как и чернокожие на тех северных участках, где они могли голосовать. Будущее политической лояльности афроамериканцев было четко обозначено в Чикаго, где чернокожий демократ Артур У. Митчелл победил чернокожего республиканца Оскара Де Приста и стал первым чернокожим демократом, когда-либо избранным в Конгресс. Как будут использовать свою новую власть эти разбухшие избиратели, долгое время чувствовавшие себя аутсайдерами, придавленные полудесятилетием депрессии, а теперь только что получившие огромные права? Именно этот вопрос беспокоил лидеров демократов старой закалки в Палате представителей, которые сразу же начали искать способы контролировать потенциально непокорное большинство, которым они теперь владели. Когда новый Конгресс собрался в начале 1935 года, руководство повысило со 145 до 218 число подписей, необходимых для подачи петиции о снятии с выборов, которая могла заставить комитет выпустить законопроект для обсуждения на заседании Палаты. Даже эта прозрачная попытка обуздать радикализм нового Конгресса может оказаться недостаточной — особенно если президент сам станет радикалом. [378]

Теперь Рузвельт оказался в положении, аналогичном положению Линкольна после провала кампании на полуострове. Если бы летом 1862 года войска Джорджа Макклеллана взяли Ричмонд, Союз, по всей вероятности, был бы восстановлен с сохранением рабства, учитывая, что Линкольн в то время заявил, что его единственной целью в войне является восстановление Союза и ничего больше. Отступив из Ричмонда и оставив Ли и Конфедерацию сражаться ещё один день, Макклеллан обеспечил эскалацию войны, которая будет продолжаться до тех пор, пока рабство не будет искоренено, а социальный и экономический порядок старого Юга не будет разрушен. Когда Рузвельт в первые недели 1935 года размышлял о неутешительных экономических результатах «Нового курса», он мог бы задуматься о том, чем обернулось для Линкольна то давнее военное поражение. Ведь если бы Хью Джонсону и Генри Уоллесу удалось быстро восстановить процветание к 1934 году, самые амбициозные реформаторские устремления «Нового курса», возможно, никогда бы не воплотились в жизнь. По иронии судьбы, именно продолжающийся экономический кризис помог избрать в 1934 году демократическое большинство, настроенное на реформы, и дал Рузвельту возможность не просто оживить экономику, но и изменить сами очертания американской жизни.

Приехав вместе со своими сотрудниками на ипподром под Вашингтоном сразу после выборов в ноябре 1934 года, Гарри Хопкинс был полон предвкушения. Возможно, не имея детального представления о прошлой истории, но безошибочно чувствуя, что сейчас может произойти многое, он воскликнул: «Ребята, это наш час. Мы должны получить все, что хотим, — рабочую программу, социальное обеспечение, зарплату и часы, все — сейчас или никогда. Приступайте к работе над созданием полного билета, который обеспечит безопасность всем жителям этой страны — и сверху, и снизу, и со всех сторон». [379] Как и любое другое заявление, восклицание Хопкинса определило устав 1935 года — года, который станет свидетелем самого полного триумфа программы реформ «Нового курса».

Когда открылся 1935 год, того, что история запомнит как «Новый курс», ещё не было. Франклин Рузвельт предоставил стране в избытке «смелые, настойчивые эксперименты», которые он обещал в ходе президентской кампании 1932 года, а также жесткую дозу «действий по новым направлениям……действия, действия», к которым он призывал своих советников незадолго до вступления в должность в 1933 году. Активность новой администрации, несомненно, помогла укрепить национальный дух в сезон отчаяния, как и газированный оптимизм самого Рузвельта — «казалось, он исходил от него так же естественно, как тепло от огня», — писал один из гостей президентского ужина, потрясенный происходящим. [380] Но нации и их лидеры могут питаться исключительно духовной пищей не дольше, чем хлебом. Несмотря на ликование «Ста дней», несмотря на усилия NRA и AAA, несмотря на открытие банков и усилия федеральных агентств помощи, несмотря на всю изобретательность и энтузиазм Рузвельта и его «новых курсовиков», депрессия продолжалась. После двух полных лет «Нового курса» каждый пятый американский рабочий оставался без работы. Тонизирующий эффект инаугурационного заявления Рузвельта о том, что «единственное, чего мы должны бояться, — это сам страх», уже давно иссяк. Для многих из тех, кто поверил Рузвельту в 1932 году, и особенно для тех, кто надеялся на нечто более драматичное, чем его осторожный и фрагментарный реформизм, «Новый курс», даже не дожив до второй годовщины, казался израсходованной политической силой. Если у жизнерадостного президента и было последовательное видение будущего, которое он считал своей судьбой, то оно оставалось малозаметным для американского народа.

Нетерпение многих сторон по поводу энергичного, но явно неэффективного руководства Рузвельта нарастало на протяжении всего 1934 года. Справа консервативные республиканцы, такие как Герберт Гувер, и разочарованные демократы, такие как Эл Смит, с раздражением говорили о потере свободы личности и разложении американских идеалов. Некоторые из них объединились в Американскую лигу свободы. Другие старались сделать Республиканскую партию сосудом спасения от предполагаемых глупостей Рузвельта. Пока же они оттягивали время и ждали катастрофы, которая, по их мнению, неизбежно должна была произойти.

Разочарование в Рузвельте было наиболее глубоким и опасным в левых кругах, особенно среди безработных рабочих и разорившихся фермеров, среди реформаторов и мечтателей, которых агрессивное президентское начало Рузвельта привело к головокружительным высотам ожиданий, и среди радикалов, которые видели в Депрессии убедительное доказательство того, что американский капитализм потерпел крах, потеряв всякую надежду на спасение или спасение. Затянувшаяся агония и разочарование этих неспокойных душ породили бесчисленное множество рецептов, призванных избавить нацию от недугов, пока депрессия упорно затягивалась. Многие из нострумов, проросших на почве страданий Депрессии, проверяли границы ортодоксальности. Некоторые проверяли границы доверия. Все вместе они подвергли испытанию саму ткань американской политической культуры — и в итоге помогли её растянуть.

МЕЧТА РУЗВЕЛЬТА о продвижении либерализма путем создания нового избирательного союза дальновидных демократов и прогрессивных республиканцев грозила перерасти в кошмар, в котором различные прогрессивные силы в стране могут настолько раздробиться, что потеряют всякую способность к совместным политическим действиям. Множественность «различных так называемых прогрессивных и либеральных организаций, возникающих по всей стране», — предупреждал один из советников в начале 1935 года, — угрожала политической жизнеспособности президента и даже эффективности либерального дела. [381] Прогрессивные республиканцы в Сенате, такие как Хайрам Джонсон из Калифорнии, Бронсон Каттинг из Нью-Мексико и Роберт Ла Фоллетт-младший из Висконсина, а также Бертон Уилер из Монтаны, становились все более беспокойными. В основном из сельских штатов, в основном за инфляцию и в основном за изоляционистскую внешнюю политику, они все больше раздражались по поводу осторожной монетарной политики Рузвельта, незначительности и нерешительности его шагов в сторону от фискальной ортодоксии, его предполагаемого лебезения перед крупным бизнесом и Уолл-стрит, и тревожных признаков его возрождающегося интернационализма. Уилер, номинальный демократ, который в 1924 году был помощником отца Ла Фоллетта на выборах прогрессистов, в 1936 году открыто обсуждал необходимость создания третьей партии. В штате Висконсин, как и их отец, в мае 1934 года Ла Фоллетт и его брат Филипп порвали с Республиканской партией штата и основали новую Прогрессивную партию при тихой поддержке Рузвельта. Однако Филипп Ла Фоллетт вскоре заявил: «Мы не либералы! Либерализм — это не что иное, как разновидность толерантности с молоком и водой… Я верю в фундаментальные и основополагающие перемены. Я считаю, что кооперативное общество, основанное на американских традициях, неизбежно». [382]

Ла Фоллетт так и не объяснил, как именно может выглядеть это «кооперативное общество», но в соседней Миннесоте лидер Фермерско-рабочей партии Флойд Бьерстьерне Олсон, губернатор с 1932 года, давал экстравагантное определение своему собственному видению «кооперативного содружества». Хотя Рузвельт содействовал его избранию в 1932 году и молчаливо поддерживал его на переизбрании в 1934 году, Олсон, как и Ла Фоллетты, громко заявлял: «Я не либерал. Я радикал. Можете не сомневаться, я радикал. Можно сказать, что я радикал как черт!». В конце 1933 года Лорена Хикок сообщила, что «этот парень Олсон, на мой взгляд, самый умный „красный“ в этой стране». Олсон сказал Хикок: «Возвращайся в Вашингтон и скажи им, что Олсон набирает новобранцев в Национальную гвардию Миннесоты и не берет никого, у кого нет красной карточки». [383] Бывший член Industrial Workers of the World и воспитанник квазисоциалистической Беспартийной лиги, охватившей северный пшеничный пояс в эпоху Первой мировой войны, Олсон был родным сыном американского радикализма — крупный, смешливый, широкоплечий, песочноволосый мужчина с глубокими корнями в популистской почве, покрывавшей большую часть аграрного сердца страны. Как и его предшественники из Народной партии 1890-х годов, он требовал государственной собственности на ключевые отрасли промышленности.