В конце 1920-х годов политические и социальные эффекты радио только начинали ощущаться, не говоря уже о том, чтобы их понимать. В течение нескольких лет после первых коммерческих передач на детройтской станции WWJ в 1920 году большинство радиостанций работали на малой мощности, обычно менее ста ватт. Сигналы можно было надежно передавать лишь на несколько миль. Станции, многие из которых спонсировались местными церквями, профсоюзами или этническими организациями, обслуживали рынки, едва ли превышающие по площади микрорайоны. Большая часть программ — религиозные службы, ток-шоу, водевили и «часы национальностей» с новостями из Польши или Италии — предназначалась для отдельных этнических сообществ на их родных языках. Таким образом, радио дебютировало как технология, укрепляющая местные институты. Но новое средство массовой информации быстро превратилось в электронные шлюзы, через которые хлынул односторонний поток продуктов массовой культуры, захлестнувший ценности, нравы и вкусы некогда изолированных населенных пунктов. Первые пятитысячеваттные передатчики появились в 1925 году, а десятитысячеваттные станции начали вещать к 1928 году. Сети вскоре стали платформой для коммерческих спонсорских и общенациональных синдицированных программ, начиная с Amos ’n’ Andy, бессменно популярного комедийного шоу, которое впервые вышло в эфир в 1928 году.

Радио разрушило замкнутость местных сообществ. Оно также, не случайно, катализировало гомогенизацию американской популярной культуры. И оно обещало произвести революцию в политике. Позже ученые использовали термин «дезинтермедиация» для описания потенциальных политических эффектов радио (и в конечном итоге, конечно, телевидения). Радио давало возможность концентрировать и осуществлять власть сверху, обходить и сокращать влияние лидеров и институтов, которые раньше были посредниками между отдельными людьми и местными сообществами, с одной стороны, и национальными политическими партиями и правительством страны — с другой. Как и в сфере культуры, в политической сфере радио на практике было односторонним каналом. Мощные голоса лились по эфиру и омывали миллионы слушателей. Мало кто из слушателей мог ответить. Радио создало политическую среду, невообразимо далёкую от «дайте и возьмите» городского собрания, которое Томас Джефферсон называл «лучшей школой политической свободы, которую когда-либо видел мир». Радио могло стать средством массовой информации, обладающим огромной силой, как во благо, так и во вред. Франклин Рузвельт был одним из первых, кто почувствовал его политические возможности. Другим был отец Чарльз Кофлин. [394] Кофлин начинал довольно скромно: 17 октября 1926 года микрофон, прикрепленный к его кафедре, передал слова его воскресной проповеди слушателям детройтской радиостанции WJR. В течение трех лет его послания передавали также станции в Чикаго и Цинциннати. В 1930 году он заключил сделку с Columbia Broadcasting System, чтобы передавать свои проповеди по всей стране. К тому времени, когда Депрессия полностью охватила страну, десятки миллионов американцев регулярно собирались у своих радиоприемников в воскресные дни, чтобы послушать «радиосвященника». В этнических кварталах промышленного пояса жители могли пройти несколько кварталов в летнее воскресенье и не пропустить ни одного слова из голоса отца Кофлина, доносившегося из открытых окон салонов.

И что это был за голос! Слегка приправленный бродкастом, мелодичный и успокаивающий, он был голосом, по словам романиста Уоллеса Стегнера, «такого плавного богатства, такой мужественной, сердечной, доверительной близости, такого эмоционального и вкрадчивого обаяния, что любой, проходя мимо него по радио, почти автоматически возвращался, чтобы услышать его снова. Это был, — заключил Стегнер, — без сомнения, один из величайших ораторских голосов двадцатого века… Это был голос, созданный для обещаний». [395]

Это был голос, который все чаще говорил не о религии, а о политике. В первых передачах Кофлин затрагивал такие темы, как значение таинств и зло контроля рождаемости, но в своей проповеди от 12 января 1930 года он сделал новый шаг вперёд, яростно атаковав коммунизм, который в то время угрожал завоевать новообращенных среди растущих рядов безработных авторабочих Детройта. Вскоре, свободно переняв католические доктрины социальной справедливости, изложенные в папских энцикликах Rerum Novarum (1891) и Quadragesimo Anno (1931), Кофлин обрушился с инвективами на Герберта Гувера, обличая международных банкиров, выступая против золотого стандарта, требуя инфляции — прежде всего, инфляции за счет монетизации серебра — и провозглашая достоинства национализации всей американской банковской системы. «Я чертовски хорошо знал, — непочтительно размышлял он, раскрывая манию величия, которая в конечном итоге поможет его уничтожить, — что маленький народ, средний человек, страдает. Я также знал, что ни у кого не хватает смелости сказать правду о том, почему нация находится в такой смертельной опасности. Я знал, что если кто-то и будет информировать американских граждан, то это должен быть я». [396] Миллионы слушателей впитывали его послание. К 1932 году почта поклонников Кофлина, большая часть которой была набита деньгами, требовала внимания 106 клерков и четырех личных секретарей. Два года спустя он получал больше писем, чем любой другой человек в Соединенных Штатах, включая президента.

Мало что из этого, особенно готовность Кофлина осыпать словесными ударами и без того пошатывающегося Герберта Гувера, было упущено Франклином Рузвельтом. В мае 1931 года родственник из Детройта написал Рузвельту, что у Кофлина «есть последователи, почти равные мистеру Ганди… Он хотел бы предложить свои услуги… С ним будет трудно справиться, и он может быть полон динамита, но я думаю, что вам лучше приготовиться сказать „да“ или „нет“». Поначалу Рузвельт колебался, но ни один политик, претендующий на президентский пост, не мог позволить себе игнорировать эти ослепительные цифры Кофлина. Более того, Рузвельт, несомненно, видел в Кофлине мост к католическим иммигрантским общинам, которые он надеялся привлечь в свою национальную избирательную коалицию. В соответствии с этим Рузвельт поддерживал Кофлина через двух надежных ирландско-католических посредников: финансиста Джозефа П. Кеннеди и либерального мэра Детройта Фрэнка Мерфи. По их настоянию священник — «падре», как интимно называл его Рузвельт, — дважды посетил кандидата Рузвельта в 1932 году и отправил ему подхалимскую телеграмму после получения Рузвельтом номинации от демократов: «Я с вами до конца. Скажите слово, и я последую за вами». [397]

В ходе последующей кампании Кофлин сердито осуждал Гувера, к несомненному удовольствию и несомненной выгоде Рузвельта. В первые месяцы «Нового курса» «падре» ещё больше заискивал перед Рузвельтом, пышно одобряя политическую программу нового президента. «Новый курс — это курс Христа!» — провозглашал он. По словам Кофлина, страна стояла перед выбором: «Рузвельт или гибель». Опьяненный своим очевидным доступом к власти, Кофлин стал без предупреждения заходить в Белый дом, шутить с сотрудниками Рузвельта, украшать свои замечания репортерам интимными упоминаниями «Босса» и самонадеянно предлагать списки добрых католиков, которые должны получить назначения послов. Эта фальшивая фамильярность стала для президента слишком большой. «Кем, черт возьми, он себя возомнил?» спросил Рузвельт у своего помощника. «Он должен сам баллотироваться в президенты». [398]

Учитывая религиозные предрассудки страны, римский воротничок Кофлина делал такой забег маловероятным. С учетом Конституции его канадское происхождение делало это невозможным. Но ни религиозные предрассудки, ни юридические препятствия не могли помешать кампании радиосвященника против денежной власти — этого старого американского врага, обосновавшегося на Уолл-стрит, сплетенного с ужасными международными банкирами, махинации которых, как мрачно намекал Кофлин, хитроумно организуются зловещим еврейским директоратом. По мере того как продолжалась депрессия, пока Рузвельт скорее восстанавливал, чем экспроприировал банки, и особенно по мере того как он не проводил достаточно энергичную инфляционную политику, Кофлин все больше критиковал «Новый курс». Когда в начале 1934 года министерство финансов попыталось остановить серебристов, опубликовав список серебряных спекулянтов, в котором значилось имя личного секретаря Кофлина, Кофлин обрушился с яростью на врагов «языческого серебра» и под страхом «политической смерти» потребовал от Демократической партии объяснить, «почему посреди изобилия царит нужда». Сейчас, как никогда раньше, он четко заявил: «Я выступаю за „Новый курс“». [399]

Вскоре Кофлин пошёл дальше. Старые политические партии, заявил он в конце 1934 года, «практически мертвы» и должны «сдать скелеты своих гниющих туш в залы исторического музея». [400] 11 ноября 1934 года он объявил о рождении нового политического органа, который он окрестил Национальным союзом за социальную справедливость. Его платформа «Шестнадцать принципов» включала в себя призывы к денежным реформам, а также к национализации ключевых отраслей промышленности и защите прав трудящихся. Несмотря на скудную организационную структуру и неопределенное число членов — по разным оценкам, до восьми миллионов, — Национальный союз представлял собой потенциально грозную новую политическую силу, способную мобилизовать промышленных рабочих-иммигрантов, которые к этому времени уже пять лет кипели от нежелательного безделья. По всем признакам, кроме названия, это была новая политическая партия, или, конечно, она стремилась стать таковой. Во всём, кроме своей демографической базы, она воскрешала популистское движение 1890-х годов, с его навязчивыми идеями о деньгах, теориями заговора, раздражённым антиинтернационализмом и намеками на антисемитизм. Все дальше отдаляясь от Рузвельта, которого он вскоре обвинил в том, что тот «перехитрил Гувера» и защищает «плутократов» и «коммунистов», Кофлин вскоре воспользовался возможностью испытать на практике эту новую политическую машину.