Эта горстка политик, эти неапологетические объятия государства и эта готовность к переменам определяли отношение, а не программу, и они подвергали Рузвельта обвинениям в том, что в нём больше личности, чем характера, больше обаяния, чем сути. Газета New Republic сочла его «не человеком большой интеллектуальной силы или высшей моральной стойкости». Журналист Уолтер Липпманн написал своему другу в 1931 году, что после «многих долгих бесед за последние несколько лет» он пришёл к выводу, что Рузвельт — «своего рода приветливый бойскаут». В своей колонке в январе 1932 года Липпманн предложил портрет Рузвельта, которому суждено было стать печально известным. «Франклин Д. Рузвельт, — писал Липпманн, — очень впечатлительный человек, не обладающий твёрдым пониманием общественных дел и не имеющий очень твёрдых убеждений… [Он] приятный человек со многими филантропическими побуждениями, но он не является опасным врагом чего-либо. Он слишком стремится угодить… Франклин Д. Рузвельт — не крестоносец. Он не народный трибун. Он не враг укоренившихся привилегий. Он приятный человек, который, не обладая какими-либо важными качествами для этой должности, очень хотел бы стать президентом». [171]

Выступление Рузвельта в избирательной кампании 1932 года мало чем помогло развеять подобный скептицизм. Когда-то он исповедовал себя интернационалистом, верным заветам своего бывшего вождя Вудро Вильсона, но в феврале 1932 года он публично отверг идею о том, что Соединенные Штаты должны вступить в Лигу Наций. Этот шаг был воспринят многими как голое и циничное умиротворение могущественного демократического лидера, архисоциалиста Уильяма Рэндольфа Херста. В августе в Колумбусе, штат Огайо, Рузвельт высмеял мораторий Гувера, что стало ещё одним свидетельством его явного отступничества от вильсонианского интернационализма. Он изложил свою сельскохозяйственную политику в Топике, Канзас, 14 сентября, но речь была фактически бессодержательной, призванной, как выразился один из помощников, завоевать Средний Запад, «не разбудив собак Востока». [172] Возможно, наиболее показательно то, что человек, который призывал выпускников Милтона приветствовать перемены и устремляться в будущее, теперь, похоже, принял другую теорию истории, которая подчеркивала застой и закрытость. 23 сентября он предостерегал членов клуба «Содружество» в Сан-Франциско: «Наша промышленная фабрика построена; проблема сейчас в том, не перегружена ли она в существующих условиях. Наш последний рубеж уже давно достигнут». Гувер осудил эти настроения как отрицание «обещаний американской жизни… совет отчаяния». [173] В Университете Оглторпа 22 мая Рузвельт призвал к «социальному планированию» и смелым экспериментам; в другой раз он критиковал Гувера за то, что тот «привержен идее, что мы должны как можно быстрее сосредоточить контроль над всем в Вашингтоне». [174] В Питтсбурге 19 октября он нападал на дефициты Гувера и призывал к резкому сокращению государственных расходов. Марринер Экклз выразил мнение, что «учитывая последующие события, предвыборные речи часто выглядят как гигантская опечатка, в которой Рузвельт и Гувер повторяют друг друга». [175]

Даже собственные спичрайтеры Рузвельта были в замешательстве. Рексфорд Тагвелл, один из первоначальных «мозговых трестеров» Рузвельта, жаловался, что он и другие советники Рузвельта «начинали с того, что объясняли вещи и выводили из объяснений, что следует делать. Теперь мы занимались совсем другим. Мы придумывали хитроумные приспособления к предрассудкам и целесообразности». [176] Мышление Рузвельта, по словам другого «мозгоправа», Рэймонда Моули, «не было ни точным, ни упорядоченным». Однажды спичрайтер Моули «потерял дар речи», когда Рузвельт, представив два абсолютно несовместимых проекта обращений по тарифной политике — один призывал к поголовному снижению тарифов, другой — к двусторонним соглашениям, — прямо велел Моули «сплести их вместе». Рузвельт, огрызался Гувер, был таким же изменчивым, как «хамелеон на пледе». [177]

В день выборов Рузвельт победил по умолчанию. Он удержал за собой твёрдый Юг и добился значительных успехов на Западе. Значительным предвестником перемен, которые должны были изменить характер американской политики, стало то, что он не только сохранил поддержку городских избирателей-иммигрантов, которые в 1928 году отдали свои голоса за Эла Смита, но и увеличил преимущество Смита среди этих важнейших групп примерно на 12%. Однако победа Рузвельта была не столько утверждением его политики, сколько отречением от политики Гувера. Он оставался непостижимым, его точные намерения оставались загадкой. Тагвелл, оглядываясь назад много лет спустя, рассуждал о целях, которые могли в тот момент лежать в глубине сознания Рузвельта. «Сейчас, с учетом ретроспективного анализа, — писал Тагвелл, — я определяю их как лучшую жизнь для всех американцев и лучшую Америку, чтобы жить в ней. Я думаю, что это было настолько общим. В нём были пункты, но лишь некоторые из них он считал неизменными. Одним из них была безопасность; если европейцы могли её обеспечить, то и американцы смогут. Другим пунктом была новая основа для индустриализма, а ещё одним — физически улучшенная страна. Но это, как мне кажется, было почти все». [178]

Уильям Аллен Уайт, наблюдавший за Рузвельтом с большего расстояния, чем Тагвелл, также рассуждал о том, какой лидер может появиться из тумана, окружавшего избранного президента. «Ваш дальний кузен — это крестик в уравнении», — написал он Теодору Рузвельту-младшему 1 февраля 1933 года. Но Уайт чувствовал судьбоносный потенциал. «Он может развить своё упрямство в мужество, свою приветливость в мудрость, своё чувство превосходства в государственную мудрость. Ответственность, — пророчески заключил Уайт, — это винный пресс, который выжимает из людей необычные соки». [179]

Теперь Рузвельт был избранным президентом. Но Герберт Гувер все ещё был президентом и оставался им в течение четырех месяцев. Ратификация Двадцатой поправки к Конституции в феврале 1933 года перенесла начало президентского срока на 20 января года, следующего за избранием, но поправка вступила в силу только в 1937 году. Таким образом, инаугурация Рузвельта проходила по старым правилам и состоялась бы только 4 марта. [180]

История, тем временем, не желала подгонять время под устаревшие каденции американской избирательной системы. За мучительный промежуток времени между избранием Рузвельта в ноябре 1932 года и его инаугурацией в марте 1933 года американская банковская система полностью остановилась. Мировая экономика ещё глубже погрузилась во впадину депрессии. Кроме того, мир стал заметно опаснее. Адольф Гитлер был назначен канцлером Германии после того, как массовая безработица посеяла отчаяние в миллионах немецких семей и после нескольких месяцев кровавых столкновений между коммунистическими и нацистскими бандами, в результате которых на улицах немецких городов погибли десятки людей. Япония, чертовски настойчиво стремящаяся завоевать Маньчжурию, отбросила всякую дипломатическую сдержанность и официально объявила о своём намерении выйти из Лиги Наций. Проблемный вопрос о долгах Первой мировой войны, временно смягченный мораторием Гувера в 1931 году, вновь забурлил. Эти опускающиеся тучи политического насилия, войны и глобальных экономических потрясений отбрасывали свои тени на остаток десятилетия и далее.

Не прошло и недели после выборов, как Рузвельт удовлетворенно перебирал поздравительные послания в губернаторском особняке в Олбани, и тут он получил длинную телеграмму от Гувера. Гувер объяснил, что британское правительство срочно требует ещё одного пересмотра вопроса о международном долге. В дополнение к своей просьбе британцы предложили приостановить выплату долга в размере 95 миллионов долларов, который должен был быть погашен 15 декабря. Конгресс лишь неохотно согласился на мораторий Гувера, введенный в предыдущем году, и «если в отношении Конгресса произойдет какое-либо изменение, — объяснил Гувер Рузвельту, — то на него в значительной степени повлияет мнение тех членов, которые признают вас своим лидером и будут должным образом желать вашего совета и рекомендации». Предстояло обсудить и другие вопросы, касающиеся внешних отношений, в том числе планы проведения Всемирной экономической конференции в Лондоне предстоящей зимой и статус Конференции по разоружению, которая уже проходила в Женеве. В связи с этим Гувер попросил «предоставить ему возможность встретиться с Вами лично в удобное время в ближайшем будущем».