Такая точка зрения на дело быстро получила признание, и на протяжении более полувека отказ от наиболее важной части решения как dicta повторялся практически всеми историческими или юридическими авторитетами. Однако последовательность рассуждений была чрезвычайно запутанной, поскольку действие Закона 1820 года в отношении Скотта, когда он проживал на территории Висконсина, влияло не только на суть претензий Скотта, но и на его право на подачу иска. Это касалось не только существа иска, который он хотел предъявить в качестве истца, но и его права выступать в качестве истца. Если Закон 1820 года был недействительным, то он не только противоречил свободе, на которую претендовал Скотт, но и гражданству, с помощью которого он хотел её получить. Поскольку суд не мог в полной мере рассмотреть вопрос о том, является ли Скотт гражданином, не определив, освободил ли его Акт 1820 года, он оказался в парадоксальном положении, когда ему пришлось решать, был ли Миссурийский компромисс конституционным, прежде чем он смог полностью решить, имел ли Дред Скотт законное право возбуждать дело о его конституционности. Суд решил, что акт неконституционен, и что по этой причине, помимо прочего, Скотт не свободен; а раз не свободен, то, конечно, не гражданин, которым, возможно, он не был бы, даже если бы был свободен; а раз не гражданин, то не имеет права возбуждать дело, касающееся вопроса конституционности. Короче говоря, суд должен был ответить на вопрос о конституционности для себя, прежде чем он мог быть уверен, что ему не придётся отвечать на этот вопрос для Дреда Скотта.

Эти тонкие взаимосвязи в любом случае сбивают с толку, и нет ничего странного в том, что осуждение решения как диктума получило широкое признание, особенно среди тех, кто хотел отвергнуть его в любом случае. Но нет более убедительного доказательства ошеломляющего успеха рекламной кампании против этого решения, чем тот факт, что в течение полувека ни один квалифицированный авторитет не осмеливался утверждать, что заявления Суда относительно Миссурийского компромисса были совершенно обычным и законным судебным заключением — независимо от того, правильно оно было обосновано или нет — и вовсе не являлись диктой. Когда Эдвард С. Корвин занял эту позицию в своём важном исследовании в 1911 году, он нашел основание для своих рассуждений в мнении Тейни от 1857 года. Оно было там все время. [493]

Настоящая проблема для историков, которую часто упускают из виду, заключается не в том, было ли мнение Тейни диктумом, а в том, почему вопрос о диктуме был раздут до таких огромных масштабов и затмил обсуждение всех остальных аспектов дела. В этой ситуации главный судья выдвинул весьма уязвимые аргументы о гражданстве негров и о власти Конгресса над территориями. Но на протяжении десятилетий историки обходили эти недостатки стороной, уделяя минимум внимания утверждениям о том, что Тейни не имел права выносить решение по вопросу, по которому они, несомненно, были бы рады, если бы он принял иное решение. Такое пристальное внимание к техническому и юридическому вопросу о диктуме в ущерб заботе о существенном вопросе о силе Акта 1820 года само по себе является аномалией, требующей объяснения. Эта аномалия, в свою очередь, может быть объяснена путем изучения целей тех, кто выступал против решения.

Лидеры антирабовладельческого движения находились в положении, когда они хотели бы бросить вызов суду, но не хотели открыто пренебрегать законом. Газета «Нью-Йорк Индепендент», крупное конгрегациональное периодическое издание, заявила в заголовке: «Решение Верховного суда — это моральное убийство расы, и ему нельзя подчиниться». Газета New York Tribune заявила, что ни один человек, действительно желающий победы свободы над рабством на территориях, не подчинится решению суда, в котором заседают «пять рабовладельцев и два бабника». [494] Таким образом, оппозиция была настроена не подчиниться решению суда. Поскольку в американской системе решение Верховного суда, вынесенное должным образом, является законом, даже если оно ошибочно, неповиновение решению суда означает неповиновение закону. Однако существуют строгие запреты на открытое неповиновение закону, даже если закон считается неправильным. Поэтому, если бы люди хотели оспаривать решение по делу «Скотт против Сэндфорда», не нарушая своих запретов в отношении закона, они должны были бы найти способ рассматривать это решение как не имеющее обычной судебной силы. Сделать это можно было, только классифицировав решение как диктум. Такая категоризация стала для них психологической находкой; она избавила их от невыносимой дилеммы.

Любопытным побочным эффектом всеобщей одержимости концепцией диктума стало предположение о том, что раз широкое решение было необоснованным, значит, любой, кто способствовал его принятию, заслуживает порицания. Таким образом, историки вступили в ожесточенный спор о том, кто из судей был «ответственен» (то есть виноват) за создание ситуации, которая привела к широкому решению. Фрэнк Ходдер в 1933 году обвинил судей Маклина и Кертиса в том, что они вынудили большинство неохотно взяться за неуместный вопрос, сами подняв его таким образом, что это потребовало ответа. Аллан Невинс в 1950 году возразил, что «правда, скорее, заключается в том, что ответственность лежит на ряде судей и что Уэйн должен быть включен в число тех, чья доля в принятии широкого решения была наибольшей… Ответственность должна быть широко распределена». Оба автора предположили, что мотив поддержки широкого решения должен быть каким-то эгоистичным или предвзятым. [495]

Это ложное внимание к вопросу о диктуме привело к тому, что историки критикуют Суд за то, что он вообще решил важнейший вопрос, в то время как, возможно, настоящая критика должна быть за то, что он решил его неправильно. Такая критика широты, а не качества решения упускает из виду тот факт, что в течение десяти лет страна была охвачена спором о конституционности законодательства, регулирующего рабство на территориях. Дважды за это десятилетие Конгресс принимал законы, призванные обеспечить судебное решение по этому вопросу, но ни одно дело, по которому можно было бы принять такое решение, не доходило до Верховного суда. Наконец, в 1857 году неожиданно поступившее дело дало суду повод решить, предоставил ли Закон 1820 года негру-истцу свободу, которая была одной из предпосылок для получения гражданства, позволяющего ему выступать в качестве истца. В ответ суд постановил, что закон не имел такого действия. Решив ответить на этот вопрос, суд сделал то, что, по мнению всех сторон, он должен был сделать, и проявил чувство мужественной ответственности, что разительно отличается от затянувшейся двусмысленности Конгресса. Поэтому, если бы целью критиков действительно была оценка решения, они бы нападали на ответ, который дал Суд, а не на решение Суда о том, что он должен дать ответ. Но цель была не только в этом: она заключалась в отрицании обязательного характера решения, что можно было сделать, только обвинив Суд в узурпации власти путем принятия решения по вопросу, который он не имел права решать. Это обвинение, выдвинутое в политических целях того времени, сместило почву для дискуссии, и впоследствии это смещение было принято даже историками, симпатизирующими Тейни, которые пытались защитить его, обвиняя Маклейна и Кертиса в широком решении, вместо того чтобы поддержать законность широкого решения как такового.

Необходимо также признать, что большая часть критики решения по делу Дреда Скотта была сформулирована в те времена, когда считалось, что судьи должны проявлять должную нерешительность при отмене актов законодательных органов. В 1857 году судьи четко осознавали эту традицию, и, соответственно, их первым побуждением было решить дело Дреда Скотта на узкой основе дела «Страдер против Грэма». Но даже сторонники судебной сдержанности не отрицают обязанности судов решать вопросы конституционности, когда конкретные обстоятельства ставят эти вопросы перед ними. Если Корвин прав, то вопрос о конституционности неизбежно встал перед судом в 1857 году, и, как заметил Карл Б. Свишер, «большинство решений Верховного суда, которые выделяются как знаковые в сознании студентов американской истории и американского конституционного права, были решениями по выработке политики». [496]

От «Дреда Скотта против Сэндфорда» до «Брауна против Совета по образованию» (1954 г.) прошло немало времени, и предположение о каком-либо сходстве между этими двумя знаковыми решениями может показаться порочным, поскольку они были полярно противоположны по своему отношению к американскому негру и, возможно, по степени своего морального просвещения. Тем не менее, в чисто судебном смысле между ними, а также между нападками на них существуют определенные интересные параллели. Оба решения были, по сути, широкими решениями, в которых Суд сознательно стремился решить важный общественный вопрос и оказать влияние на общественные дела, а не отступать в узкий юридизм или полагаться на ограничивающие прецеденты (например, «Страдер против Грэма»). Оба решения были приняты судами, которые, вероятно, недооценивали оппозицию, которую вызовут их решения, и надеялись, что их действия ослабят напряжение, вызванное острой национальной проблемой. Эти два решения встретили более жесткую оппозицию, чем едва ли какое-либо другое решение американского суда.