Если эти параллели кажутся парадоксальными, то вершина парадокса проявляется в сходстве позиций рабовладельцев 1857 года и защитников гражданских прав 1954 года, поддерживающих авторитет Верховного суда, и в сходстве аболиционистов 1857 года и Советов белых граждан 1954 года, отвергающих его. Если в 1857 году сторонники рабства в высокоморальном тоне напоминали аболиционистам об обязанности гражданина принимать решения Верховного суда как закон, независимо от того, нравятся они ему или нет, то столетие спустя сторонники прав негров указывают на эту обязанность белым южанам. Конечно, не случайно, что эта праведная забота о святости закона в обоих случаях выражалась группами, которые были довольны тем, что говорил закон. И наоборот, пронегритянские группы 1857 года и антинегритянские группы 1954 года были похожи в своём отношении к судебной власти, если не во всём остальном, поскольку и те, и другие находили способы отрицать законность решений, которые они отвергали. Белые гражданские советы делали это, утверждая, что решение по делу Брауна было «неконституционным» и являлось результатом коммунистического заговора. Гораций Грили и республиканская пресса делали то же самое, утверждая, что решение по делу Скотта — это obiter dictum и результат заговора рабовладельцев. Их обвинения в заговоре были второй главной темой в атаке на Суд, и это было ярким проявлением психологической тенденции интерпретировать поведение оппозиции в заговорщицких терминах. [497]

Обвинения в заговоре были основаны на последовательности событий с 4 по 6 марта 1857 года. 4 марта, во время инаугурации Бьюкенена, избранный президент обменялся несколькими отрывистыми словами с председателем Верховного суда в присутствии толпы зрителей, для которых разговор был неслышен. Затем в своей инаугурационной речи Бьюкенен заявил, что вопрос о статусе рабства на территориях — это «судебный вопрос, который по праву принадлежит Верховному суду Соединенных Штатов, в котором он сейчас рассматривается и, как можно предположить, будет быстро и окончательно решен. Я, как и все добропорядочные граждане, с радостью подчинюсь их решению, каким бы оно ни было, хотя лично я всегда считал, что, согласно Акту Канзас-Небраска, подходящим периодом будет тот, когда число фактических жителей территории оправдает принятие конституции с целью её принятия в качестве штата». Наконец, два дня спустя Тейни вынес решение, в котором объявил Миссурийский компромисс неконституционным. [498]

Бьюкенен действительно нарушил приличия, призывая судью Герье поддержать широкое решение, а не узкое, и был элемент лицемерия в его обещании «с радостью подчиниться», как будто он не знал, каким будет решение, в то время как на самом деле он ясно понимал от Герье, что его ожидает. [499] Но критики решения представляли себе нечто гораздо худшее. По их мнению, все дело было надуманным, сфабрикованным рабовладельческой властью — фиктивным с самого начала, когда прорабовладельческие силы контролировали как адвокатов истца, так и ответчика. [500] Как выразился Уильям Х. Сьюард в 1858 году в классическом изложении тезиса о заговоре, Верховный суд воспользовался тем, что был поднят территориальный вопрос, ухватился за эту «постороннюю и пустую судебную дискуссию» и решил её так, «чтобы угодить будущему президенту». Затем,

Позже, продолжал Сьюард, судьи обратились к президенту со своим обычным официальным визитом, и он «принял их так же милостиво, как Карл Первый принял судей, которые по его приказу ниспровергли статуты английской свободы». [501]

Тогда главный республиканец страны без колебаний обвинил президента и Верховный суд в заговоре, тирании, обмане и подрывной деятельности — сравнимых с самыми страшными злодеяниями в истории. В сравнении с этими мелодраматическими обвинениями очень интересно отметить, как Авраам Линкольн изложил свою критику в тоне насмешки и презрительного веселья, вызванного обнаружением беззакония. Линкольн признал, что нет никаких доказательств того, что политика администрации Пирса в Канзасе, избрание Бьюкенена, решение суда и одобрение решения суда Дугласом, Пирсом и Бьюкененом были частью согласованного плана. Однако, по его словам, «когда мы видим множество каркасных бревен, различные части которых, как мы знаем, были изготовлены в разное время и в разных местах и разными рабочими — например, Стивеном, Франклином, Роджером и Джеймсом, — и когда мы видим, что эти бревна соединены вместе… или, если не хватает одного куска, мы видим, что место в раме точно подогнано и подготовлено для того, чтобы этот кусок можно было вставить, — в таком случае мы не можем не поверить, что Стивен, Франклин, Роджер и Джеймс с самого начала понимали друг друга и работали по общему плану или проекту, составленному до того, как был сделан первый удар». [502]

Когда Линкольн сказал, что Стивен (Дуглас), Франклин (Пирс), Роджер (Тейни) и Джеймс (Бьюкенен) понимают друг друга, он сказал истину, ибо так оно и было, так же как, например, Самнер и Чейз понимали друг друга. Но когда он сказал, что все они работали по общему плану, это было совсем другое утверждение. Хотя Бьюкенен повел себя неподобающим образом, написав письмо Гриеру, сам факт, что он почувствовал себя вынужденным сделать это, показывает, насколько далеко это дело не было заранее подготовленным переворотом «рабовладельческой державы». До последнего момента судьи сомневались, выносить ли решение о полномочиях Конгресса запрещать рабство на территориях, и хотя Уэйн и Дэниел, возможно, хотели принять широкое решение, они так и не смогли заставить большинство согласиться с ними до последнего момента и пока антирабовладельческие судьи не уведомили их о намерении провентилировать этот вопрос. Некоторые из обвинений республиканцев были явно несостоятельными: например, утверждалось, что Бьюкенен добавил свои комментарии о предстоящем решении в инаугурационную речь в последний момент после «шёпота» с Тейни на инаугурационной платформе. На самом деле обращение с включенным в него комментарием было напечатано ещё до инаугурации. [503] Но антирабовладельцы поверили собственной пропаганде. Чарльз Самнер, после смерти Тейни семь лет спустя, заявил: «Имя Тейни должно быть вычеркнуто из истории… Эмансипированная страна наложит на него клеймо, которого он заслуживает. Он отправлял правосудие, наконец, нечестиво, и деградировала судебная система страны, и деградировала эпоха». [504] Взгляды Самнера распространялись настолько успешно, что в течение девяти лет Конгресс отказывался голосовать за установку бюста Тейни в зале Верховного суда вместе с бюстами других верховных судей, и в течение полувека ценный вклад Тейни в развитие американской конституции оставался непризнанным из-за решения по делу Дреда Скотта.

Во время бури гнева республиканцев, последовавшей за этим решением, демократические газеты обнародовали тот факт, что Дред Скотт, вероятно, все ещё является собственностью бывшей миссис Эмерсон, а ныне жены Келвина Чаффи, конгрессмена от Массачусетса, выступавшего против рабства. Вскоре после этого Джон Сэнфорд (брат миссис Чаффи) умер в психушке, и Чафлфи поспешили положить конец связи, которая была позорной не только для них, но и для всей республиканской партии. Они передали право собственности на Дреда Скотта и его семью Тейлору Блоу из Сент-Луиса, сыну первоначального владельца Скотта, и 26 мая 1857 года Блоу манумитировал их. Дред Скотт прожил ещё только один год, но умер свободным человеком. [505] К тому времени его дело уже стало и остается одним из знаковых в американской истории.

Как и многие другие меры тех лет — например, Компромисс 1850 года, Акт Канзаса-Небраски и Остендский манифест, — решение по делу Дреда Скотта явно не достигло того, чего от него ожидали ни его сторонники, ни его противники. Как и эти меры, оно странным образом сочетало теоретическую значимость с тривиальными последствиями. Вероятно, ни одно крупное судебное решение в истории не повлияло на повседневную жизнь столь малого количества людей, как это. Оно отменяло закон, который фактически был отменен тремя годами ранее, и отказывало в свободе рабам в той области, где их не было. В некоторых отношениях это решение было настолько абстрактным, насколько оно вообще может быть абстрактным. При таком рассмотрении оно кажется не столько расколом, сколько контекстом, в котором нашли своё выражение более широкие раскольнические силы, перекрестком, на котором они встретились, знаком смутного времени.