8.

Алексеи Ремизов.

ЗАВЕТЫ»

Леонида Михайловича Добронравова

1887 — |26.5.1926.

Добронравов выступил в канун войны с Замятиным и Шишковым: Замятин — «Уездное», Шишков — «Тунгусские ра сказы», Добронравов —? «Новая бурса». (Шишков и «Новая бурс печатались в «Заветах» у -Р. В. Пвапова-Разумняка, 1913 г.).

«Новая бурса» сразу заняла место в истории русской ратуры: после «Бурсы» Помяловского первое и единственное вая бурса» Добронравова. Добронравов сделался известным сателем и не но газетам (свои хвалит своих плп по какпм «политическим» соображениям), а действительно: не было семинариста I Петербурге, да и не только в Петербурге, все читали «Новую бурсу».

У Шишкова большой материал — 20 лет жизни в Сибири, в ссылке, а доброй волей на работах — Алтай и тайга, сибирские промышленники и разбойники, вот что его привлекало изобразить, он и исполнил— много чего написал и в больших размерах, первые короткие его рассказы в «Заветах» о странных людях ~^ тунгусах с их полу-речью (дикой пли детской), с их кривыми движениями (как во сне: идут не улицей, а кругами через заборы так вернее!) — это лучшее Шишкова, это •— настоящее

У Замятина материал — «уездное»? — нет, его собстве голова, а средство: слова — игра в склад и лады.

Чехов завершил «интернационализм» русской прозы или, как тут говорят, «космополитизм»: начал -Пушкин (Пушкин «прорубил окно в Европу»), рас-, цвет — Тургенев (между прочпм, Достоевский ре-' комендовал Тургеневу обзавестись телескопом, чтобы, сидя в Париже, наблюдать жпзпь в России,

так. как жизнь и мысли связаны со еловом, то, значит, телескол и на слона!), конец этому интернационализму — Чехов (достаточно взглянуть на портрет: и это пенсне со шнурком и записная книжечка!). После Чехова — «плеяда» Горького: тут плп. как выразился один «поэт» при «Чти делать», «трактат-роман» (дело почтенное п педагогически очень полезное) нлп беллетристика (то же вещь необходимая в общежитии: читают, обсуждают, спорят): эта беллетристика, конечно, за подписью, но но существу безымянная: все пишут одинаково — одними п темн-же словами, одним складом, с одними оборотами и сравнениями (Леонид Андреев жаловался: «как начну писать, лезет в выражениях одна пошлость!»), иногда очень даже «красиво», попадается и неподдельный «пафос» и искренняя страстность, и всегда все понятно написано — но правилам «грамматически», что без труда переводимо на все европейские языки, хотя в этом и нет нужды (во Франции, например, больше тысячи томов в год выпускается такой беллетристики), правда, скучновато, (одни пространные описания природы чего стоят!), но читается легко (а это-то и нужно) п легко забывается — «беллетристика» ! И в то-же время, с концом, интернационализма, началась работа над словом по «сырому материалу» и опыты над словом и «русским» скла (ом (как и всегда не от пустого места, в прошлом были примеры: Пушкин — «Балда», «Вечера» Гоголя, Лесков). А началась эта работа с первой революнпп. можно даже обозначить место: круг Вячеслава Иванова. (Когда нибудь историки литературы выяснят огромное зиачелпе этого ученейша-го человека!) II в канун войны в этой «национальной» работе одно из первых мест — Хлебников и Замятин. А от Хлебникова — весь «футуризм», Маяковский Г с традицией Пвана Осппова). и кто еще не знаю (телескопом не обзавелся!), но чувствую, есть и должно быть. Один «дурак второго сорта» — (употребляю и совсем не в обиду философскую терминологию Льва Шестова, по- шестовекп: дураки бывают двух сортов, первого сорта — это «Дурак», .а второго сорта — это «дурак под Дурака'»!) —так вот этот «дурак под Дурака» потом уже в самый разгар революции, (урвав поесть), прпзпал-ся лине, что уважать (ппзнавать) начал Замятина, когда в войну, живя в Ааглпп. Замятин написал

>волн>

Г™

каку!

1ЮЦП1

А. РЕМИЗОВ

повесть из английской жизни «Островитяне», что до тех пор, состоя редактором «передового» (ля' вого) журнала, он, «дурак второго сорта», в тече-ние нескольких лет, все, что было близко к «Уезд ному» или другим подобным образцам, безжалостно «бросал в корзинку», а присылался такой ма тернал из самых отдаленных медвежьих (неожа-данных!) углов России и, к великому огорчению «по многу». «Второго сорта!» не понял (да так шестовски ему и полагается, а то как же?), не по чуял («редактор!») — в самом деле, не из ж... а вышла вся современная русская (глубоко цйональная) проза, Леонов и другие,— не понял что начиналась не какая-нибудь местная работа» не петербургская выдумка и сумасбродная затея! а что-то гораздо большее — р у с с к о е — какой-( то сдвиг, поворот — революция! Да, это была революция — еще с революции 1905 года. Револю цпя — завет: прошлое «сделанное» — все, что во-пламенно, все равно, интернациональное кое из беллетристики не разрушать ни под как; руку — только дурашливый хозяин в революш коверкает машины и разрушает «налаженный парат» каких-нибудь очень полезных хозяйств' ных учреждений только потому — «революция «старый режим!» или еще как. Нет, не на см: ку, а кроме того, ведь «слово»! — а слова, звезды —

и звезда с звездою юворит

Добронравов — материал еще больше, чем сибирского у Ши кова: Добронравов — сын священника, учился в Петербурге! Духовной Семпнарпп, по дому — связи с духовенством и при высшим: архиереи, митрополиты, синодские чиновники, Победоно цев, Саблер. Вот что должен изобразить Добронравов и в этой о^ бенной обстановке —? церковь, церковная служба, тут ему и кни в руки — в литургпке познания, его были огромны, бывал он монастырям и в кельях и в архиерейских покоях.

После «Повой бурсы» (отдельным изданием в 1914 г.) До; ронравов выпустил книгу рассказов «Горький цвет» (рассказы 15 -1915г.) и написал целый ряд больших пьес.

У Добронравова был хороший голос баритон — дружил с ляниным. Пристрастие к пению при исключительном даре — к ре, за душой богатейший материал — архиереи, митрополиты, трые мантии, митры в драгоценных камнях, панагии, усыпанв бриллиантами, наперсные кресты, звезды, золотые и серебря ризы, лампады, архиерейский хор, колокола — Добронравов

днл как в мантии Святейшего, а его речь — из Оперы (Шаля-!). Таким представлялся он мне, когда я читал его рассказы Даре Сауле — очень величественно и красиво. А тут Замятин: «красиво?» — «онера»? ?

— Если есть что-то самого порочного в литературе, это «красивость»; это какой-то словесный разврат.

— Но это нормально, эта «красивость»!

— Да, конечно. Не даром есть спрос и восхищаются и этим оценивают: «изящно», «красиво». Да, это нормально.

— А что нормально, имеет право быть (так, стало быть, по природе!). И почему «порок» и «разврат»? Имеет право и б дет, как деторождение («прямое назначение женщины дети»!), как лад п строй соловья, живописные ландшафты, приятная, ласкающая и убаюкивающая музыка или как «трагедия» из-за «женщины».

— Но есть же разница между соловьем пчел о-веком, между кошкой и женщиной. И ведь тут тоже природа «эта разница», а она есть. «Музыка планет!» что в этой музыке от девятой симфонии?

— Да ничего, наверно.

— Вот! ив человеке ничего не может быть

от соловья и в женщине от кошки... Один мудрец сказал, что приглашать к себе на обед, это все равно, как пригласить в отхожее место рядушком испражниться. И я думаю, индус прав: неловко! Как-то неловко тоже читать, когда описывают, как какой-нибудь герой романа «гибнет» из-за «женщины», неловко же слышать «красивые» и «изящные» обороты речи, вообще неловко это «нормальное».'А я согласен, это всегда будет, только