— Хорошо, пусть так, — согласилась Леона. Она не стала спорить, радуясь, что навка вообще пошла на контакт. Наверно совсем новорождённая еще. Но все же это было необычно... Русалками у них называли никак не нечисть, а светлых духов, помощниц Лешего. Неужто утопленница не примирилась со своей сущностью? Не хочет принять, что она нечисть? В душе у Леоны затеплилась настоящая надежда. — Так когда ты переродилась?

— Осенью прошлого года.

Леона задумалась, вспоминая прошлую осень и то, как по всей округе тогда искали девушку из соседнего села.

— Это не ты ли, случайно Моргуша из Буруновки, которая пропала во второй декаде златостава[6]? — спросила она, надеясь, что навка вспомнит свое имя.

— Моргуша. Да, так меня звали, — медленно проговорила девушка и задумалась, глядя в даль, словно в прошлое.

Леона же сдержала неровный радостный выдох. Надежда ее окрепла — вспомнила, значит все же есть еще шанс ей помочь.

Помолчав, навка тихо продолжила:

— К нам в село тогда лесорубы приехали. Месяц цветень стоял, как раз Купайло подходило. Ну, на гуляньях я с одним из них помиловалась. Замужней обещал сделать. Говорил, мол, в колодар[7] приедет за мной, на поклон к тятьке пойдет и заберет меня. Обещался увезти в Старград, мол, дом у него тама большой, а я в нем дескать хозяйкой буду. Говорил места много, зыбку[8] узорчатую сам вырежет, детишек нарожаем, а ты, Моргуша, будешь у меня в злате и каменьях ходить, монисты[9] тебе серебряные справим с красными бусами, и жить, мол, будем душа в душу. Только не вернулся он! — Неожиданно прокричала она жутким, потусторонним голосом, и резко перевела помутившийся взгляд на Леону, глядя на нее дикими, угрожающе горящими зеленью глазами. И будто одернула себя — успокоилась, и взгляд ее приобрел осмысленность и печаль.

— Он мог погибнуть или слечь с болезнью, — осторожно начала Леона.

Навка как-то странно резко мотнула головой и, осклабившись, заговорила:

— В этом году парубцы[10] в соседнюю деревню ехали — среди них и мой жоних был, — она болезненно усмехнулась, — здесь на постой встали. Я забрала его, — в ее глазах вновь сверкнула хищная зелень, — обещал моим быть, значит моим и будет, как и было уговорено, — и тихо добавила: — я раньше никого не трогала. Он единственный, кого я забрала.

Она немного помолчала и снова погрузилась в воспоминания:

— Я тогда ждала, но ни его, ни письмеца какого, ничего не было. И лунные дни не начались. Второй раз с цветня месяца. А как златостав пришел, и в третий раз крови не было, я и поняла все. Пошла к тятьке с мамкой. Мамка только вздохнула и осела на лавку, словно на мертвую на меня глядела. А тятька браниться начал — кричал чтобы убиралась позорная, что не нужна им такая донька, которая под первого встречного парубка[11] ложится и в подоле потом домой безотцовщину тащит, — горько проговорила она и, словно запнувшись, замолчала на мгновенье, и снова продолжила: — долго он бранился, шобонницей[12] называл, велел выметаться, шоб глаза его меня не видели, желал недоноска родить иль мертвого, шоб не мешался и живым доказательством позора не ходил. А мамка так и сидела молча, словно и нет меня. Я и ушла. Ничего тада им не сказала. Пришла на берег Смульнянки. Долго плакала, глядя на воду. А потом как озарило — встала, привязала к шее камень потяжельше, да и утоплась. — Девушка повернулась и подняла взгляд на Леону. В ее глазах блестели слезы, а на лице застыл отпечаток боли и предательства.

— Тятьку твоего Федуном звать?

— Федуном, — немного помолчав, медленно согласилась она.

— Тебя ведь искали, — тихо проговорила Леона, — тятька твой всех на уши поставил. По всем окрестным деревням ездил, он и еще несколько мужиков. Расспрашивали каждого, кого видели. Даже листы розыскные на столбах прибивали. Худо выглядел он, осунулся весь, взгляд потух. До самых морозов тебя искал, а после некому уже искать стало — иссох он от тоски, слег и с первой декадой вьюжника[13] ушел.

На мгновение в глазах навки мелькнуло что-то человеческое. Печаль. Тоска. Жалость. Но длилось это не дольше секунды и моментально исчезло с лица.

— А ты-то отколь знаешь?

— Смотря, о чем ты спрашиваешь. Если о том, что тебя искали — дак это все округа знает. Батька твой такого шума наделал, что изо всех окрестных деревень мужики вызвались помогать. Все прочесывали, с собаками даже искали. А бабы по хатам обережниц для тебя шили да в святилища сносили. А если ты о том, что он захворал сильно — так то я сама видела. В нашей деревне знахарка есть, его к ней привозили, когда совсем слег. Только вот она ничем помочь ему не смогла. Сказала лишь, что хворь эту не вылечить, потому как у него не тело — душа болит, и сам он себя разъедает. Что мол, телу-то она поможет, облегчит боль на время, но сразу предостерегла, что если сам он того не захочет, то не пойдет на поправку и в скором времени уйдет из жизни. Так оно и случилось, и месяца не прошло.

Гостья молчала. Она долго смотрела в пустоту, и вся ее былая хищность сползла с ее лица, исчезла, словно и не она недавно нападала на одинокую путницу. Перед Леоной сидела обычная несчастная девушка, по своей глупости попавшая в беду, по наивности доверившаяся не тому человеку, преданная собственной семьей и изгнанная из родного дома. Мало кто думает о том, что рождается из его уст в порыве гнева. Так и Федун, пришедший в неистовство наивностью и дуростью неразумной доньки, в поглотившем его страхе за то, какая участь может постичь опороченную девку, за то какой позор может пасть на всю семью, не сдержался, впал в гневливое безумие. Желал ли он на самом деле того, о чем кричал? Вряд ли. Подумал ли он о том, какого было его напуганной дочери? Тоже вряд ли. Гнев лишает возможности мыслить.

Так они и молчали. Навка не заговаривала. Леона не торопила. Она лишь искоса взглянула не небо — темно. И молча стала ждать рассвета. Не мешая, не отвлекая погрузившуюся в свои воспоминания навку, которая видно и вовсе о ней забыла. Тем лучше.

Сколько прошло времени с их разговора, понять было трудно. Но костерок уже успел прогореть, и лишь одно бревнышко, толщиной с девичью руку, продолжало тлеть, местами пропуская крохотные язычки затухающего огня.

Леона время от времени поглядывала на небо — не стала ли расходиться ночная тьма? И когда чернота, наконец, начала спадать, взяла так и лежавший у костра сверток и стала прямо так, сквозь пергамент, медленно вдавливать травы в размягчившийся воск.