— Кровожадная же ты, Руженька, — хохотнул вновь появившийся Добролюб. — Волки, растащили, драная одежда. Тебе спалось чтоль плохо?

— А чего мне делать еще было? — спросила все еще хмурая женщина, обернувшись к домовому, — не пусти я его сюда, и им бы стало очевидно, что девочка здесь. Видел нить-то путеводную? Прямиком к Леонке тянулась.

Домовой задумчиво покачал головой, соглашаясь, и Ружена хмурясь продолжила:

— Видно кто-то из наших старых знакомцев у них в помощничках, а то и вовсе хозяином стоит. Мы с тобой не отбились бы, друг мой, приди к нам на огонек его господа. Что мне оставалось делать? Пришлось уж обустраивать небольшое представление… А ты зачем влез-то?

— А за тем, — погладив бороду, многозначно ответил Добролюб.

Ружена выжидательно подняла бровь.

— Да чтоб твоих следов не было на нем, зачем же еще. А так, если и станут его проверять, то только и увидят, что проказу домового. А многоль домовых нынче с людьми-то близки? То-то и оно.

— Верно говоришь, — задумчиво проговорила Ружена. — Видел чего? Зачем им девочка понадобилась?

— Не шибко много, — вздохнул домовой, — вроде как для шантажу, но это ему так сказано было, а что-то думается мне не только для оного, но и еще кой для чего, — искоса взглянув на ребенка, многозначительно проговорил Хозяин.

Леону стало мелко потряхивать. Оцепенение, сковывающее ее все это время, начало отступать, и все напряжение, скопившееся за прошедшие стуки, разом вышло наружу. Маленькая, до невозможности напуганная девочка, сжалась в комочек и опустив лицо на прижатые к груди колени, громко разрыдалась. Детские хрупкие плечики мелко вздрагивали, девочка крепко обнимала себя за ноги и не могла остановиться, плача и размазывая слезы по лицу и грязным от трав коленям.

— У-у, ироды проклятые, довели-таки дитятку, — сокрушенно проворчал домовой, жалостливо глядя на ребенка. — Вот Лихо на них не нашлося-то, чтоб их Трясавицы[1] замучили, чтоб им волчье лыко[2] облепихой почудилось, — сокрушался старичок.

Женщина бросила на девочку сочувственный взгляд и вышла ненадолго из комнатки, а вернулась, уже держа в руках две плошки с водой. Присев на край постели, она поставила их рядом и тихонько погладила девочку по мелко вздрагивающей спине.

***

Погожий летний день. Сквозь густые кроны деревьев пробивается теплое яркое солнце, разгоняя лесную полутень. Где-то наверху расшумелся голодный дятел, безостановочно простукивая ствол дерева, в поисках мелких личинок и жучков-короедов. Обмениваются заливистыми трелями задорные лесные пташки. Впереди, перепархивая между веток ирги, отыскивает спелые ягодки красноперая пичуга.

Ранним утром Ружена сообщила девочке, что еще со вчерашнего вечера чувствует ее маму в окрестностях, после чего предупредила, что она сейчас же отправляется на ее поиски, наказав Леоне не выходить из дома. Однако, та наотрез отказалась оставаться и слезно умоляла взять ее с собой. Немного подумав и пристально осмотрев девочку, Ружена вздохнула и дала добро, и уже меньше, чем через час они двинулись в путь.

Леона шла одетая в невысокие сапожки из сыромятной кожи, и синюю льняную рубаху, доходившую ей почти до щиколоток. На манжетах рукавов и поясе красовались желтые витые шнуры, которыми ее обвязали перед выходом. Одежду, как Ружена объяснила, они с Добролюбом пошили сами, чтобы не покупать в соседних селах.

— Народ-то там добрый живет, но дюже болтливый, — говорил Добролюб, обвязывая ей рукава заговоренными шнурами, — особливо, когда не нужно. Нрав-то простой, никто вреда друг-другу не чинит, вот и не думают, чего можно говорить, а чего не надобно.

Солнце уже успело перевалить за полдень, а они — пройти к тому времени больше восьми верст[3], когда заметили впереди сидящую на земле женщину, устало откинувшуюся спиной на ствол дерева. Ее зеленое платье, доходившее ей до самых пят и расшитое золотыми узорами, было местами порвано и сильно испачкано землей. Длинные светлые волосы, цвета спелой ржи, собранные когда-то в тугую косу, сильно растрепались, рассыпавшись по плечам. С лица сошла краска, сделав лицо болезненным, прозрачно-белым. Она сидела с закрытыми глазами, откинув голову на темный ствол, и держала себя одной рукой за кровоточащий живот.

— Мама! — Вскрикнула девочка и опрометью[4] бросилась вперед, на ходу перепрыгивая выступающие корни и ломая тонкие ветви подлеска. Она упала рядом с ней на колени и крепко прижалась, не сдержав вырывающихся рыданий.

Веки раненной дрогнули, и она медленно, так, словно это стоило ей больших усилий, открыла глаза и слабо улыбнулась сухими побелевшими губами.

— Доченька, ты цела, — прошептала женщина и по ее щекам потекли слезы, — Лёнечка, девочка моя, ну что же ты плачешь, хорошая моя, — она тихонько сжала, дрожащей от слабости рукой, маленькую ладошку дочери и нежно погладила большим пальцем по ее запястью, — все хорошо, родная, все хорошо. Какая же ты у меня умница.

Тут она наконец заметила приближающуюся Ружену и расслабленно выдохнула.

— Веда, я …

— Ну-ну, Лика, потом, все потом, — сказала Ружена, снимая заплечный короб и усаживаясь рядом с раненной. — Эко, как далеко тебя выкинуло, еще дальше, чем дочку твою. Да-да, не смотри на меня так. Твою девчушку выбросило посреди леса, версты за три от меня. Все же хорошо, что мы решили подстраховаться нитями. Видела бы ты, в каком виде я нашла ее на пороге своего дома.

Первым делом Ружена достала из своего короба деревянную баклажку с водой и дала напиться раненной, после чего протянула ей толстый ломоть хлеба.