— Семьсот шагов! — выкрикнул Кашин, у которого из всего моего окружения был от природы наиболее развит глазомер. — Шестьсот шагов!

— Бах-бах-бах! — громыхнули пушки.

Два фургона на откате чуть не встали на дыбы. Но подоспевшие солдаты, сразу же опустив фургоны, стали изготавливать пушки для следующего выстрела.

Сейчас же полетела дальняя картечь. Её мало, но шарики смогли достичь врага. Стреляли артиллеристы по янычарам, и больше десятка этих грозных воинов оказались вне игры с первого же выстрела. А ведь впереди ещё как минимум один выстрел ближней картечью, где таких стальных шариков — в разы больше.

— Бах-бах-бах! — раздались выстрелы штуцерников.

Бой разгорался. Начинался главный наш экзамен на профпригодность.

Сражение выигрывает то, кто твердо решил его выиграть!

Л. Н. Толстой

Дикое Поле, на юго-запад от Бахмута

28 марта 1734 года

Михаил Иванович Леонтьев уже как второй час возился с лошадьми. В России, если бы только генерал-лейтенант был настолько на слуху и во власти, как и герцог Бирон, то мог соревноваться в звании «первый лошадник империи» с самим фаворитом. Уж очень любил Михаил Иванович лошадей. Порой ему было в удовольствие даже просто побыть в конюшне, в одиночестве выпить хлебного вина, потрепать за гриву какую кобылку, сосватать ее какому жеребцу.

Вот и сейчас, несмотря на моросящий дождь, в целом мерзопакостную погоду, генерал-лейтенант, вместо своих непосредственных обязанностей, решил проведать лошадей. Нет, Леонтьев никогда не вымывал животных, даже не кормил их полноценно, раздавая лишь морковь со своих рук.

Рядом с командующим русской армией располагались сразу три генерала и четыре полковника, ну и слуги, что носили за командующем два мешка моркови и подавали генерал-лейтенанту очередную порцию угощений для лошадей. Ну а Михаил Иванович предпочитал шептаться с лошадьми, чем совещаться с генералами и полковниками по вопросам дальнейшей военной компании.

— Ваше превосходительство… — попробовал было обратиться к командующему генерал-майор Юрий Федорович Лесли, так же бывший в свите Леонтьева, праздно шатающегося между множеством пасущихся лошадей.

— Я к вам не обращался. И вы лучше молчите! Или не поможет и благодетель ваш, — строго сказал Леонтьев, даже где-то брезгливо посмотрев в сторону Лесли. — Распустил вас Миних. Но я не он…

«Это точно — не он!» — подумал генерал-майор Лесли.

Юрий Федорович сжал зубы, смолчал. О крутом нраве генерал-лейтенанта Леонтьева знали многие. Знали и о том, насколько нынешний командующий ненавидит Христофора Антоновича Миниха. Впрочем, это у них взаимно.

Ходили даже слухи о том, ну конечно же не подкрепленные ничем существенным, что Миних сбежал с расположения войск, выдумав себе болезнь. Мол, не мог фельдмаршал служить рядом с Леонтьевым, питая в свою очередь не меньшую ненависть к этому генералу.

А именно его Миниху навязали, стремясь опустить фельдмаршала на землю. Вредительство, да и только. Ради общего дела двух враждующих генералов нельзя ставить вместе в великом деле. Но придворные расклады и страхи перед возвышением Миниха для кого-то могут быть даже важнее, чем победа русского оружия [авторы берут в основу характеристику Леонтьева, данную Минихом, весьма не лестную, хотя и другие современники не выделяли особых благодетелей генерала, кроме что отваги].

Получив выволочку, Лесли пытался найти понимание в глазах других офицеров, но те только отворачивали взгляды. Даже Виллим Виллимович Фермор, бывший тут же, и являвшийся человеком Миниха, возвышающийся благодаря фельдмаршалу, и тот молчал. Фермор во всем старался быть не за кого, а вне политических раскладов.

— Пустить я! — послышалось в стороне. — Мне говорить!

Все посмотрели туда, где выкрикивали на явно неродном, русском, языке. Инородцев Леонтьев не привечал, ни звал из на советы, или даже так, чтобы вместе покормить лошадей. Была бы воля генерала, так отпустил бы, ну по крайней мере, башкирцев, которым не доверял еще больше, чем калмыкам. Но политический момент, который не в силах изменить и командующий.

Настроение генерал-лейтенанта резко сменилось. Брови нахмурились, он ударил по руке слуги, который протягивал большую морковку. Красный овощ упал на землю, превратившуюся от дождей и копыт животных в жижу. Рядом стоящий жеребец чуть боднул головой генерал-лейтенанта, освобождая себе путь к вожделенному лакомству.

— Что нужно? — раздраженно и громко спросил Леонтьев, силой отваживая голову коня.

Но все отметили, как и Лесли, что генерал-лейтенант не приблизился к кричащему то ли калмыку, то ли к башкирцу. В чем-чем, но в трусости Михаила Ивановича Леонтьева никто не мог обвинить. А тут… Хотя подобное поведение командующего, когда и он не подошел, и не приказал, чтобы степняка пропустили, можно объяснить брезгливостью и нелюбовью Леонтьева по отношению к иноверцам-степнякам. Словно от них можно заразиться какой хворобой.

— Мине майор Норов?а яр?ам?а еб?реге? [башк. меня отправьте на помощь майору Норову] — выкрикнул старшина Алкаин, уже теряя всякое терпение.

Старейшина привел с собой тысячу воинов. Уже скоро, если будет в Петербурге подписан окончательный договор, еще пятнадцать тысяч башкир прибудут к русской армии. Это такая сила, сто точно можно смять татар.

А сейчас с Алкаином, с тем, от кого так же зависит дальнейшее участие башкир в войне, так неуважительно ведут. Даже калмыки… Эти неверные степные разбойники, даже они в походе на более привилегированном положении.