— Где он?

— Это знает только пан Колда. Поди спроси его.

— Кто осаждает замок?

— Войско Иржи из Подебрад. Но не думай, что они возьмут замок, — улыбается Моника, бросая на Марека завлекающие взгляды. Теперь уже откровенно.

— Моника, теперь все зависит от тебя. Ведь ты мне поможешь? — просит Марек. Он выскакивает из ушата и хватает свое платье.

— Одеться? — сверкает глазами Моника.

— Я хочу к нашим.

— Об этом я должна подумать.

— Я рассчитываю на твою помощь.

Марек уже видит, как все должно случиться. До сих пор время с ним не считалось. Но этот случай возможно и необходимо использовать — бежать из находского замка. Укрепленный замок будет трудно взять. И кто знает, проникнут ли сюда осаждающие. Моника права. Поэтому Марек как можно скорее должен бежать к своим.

— Ты возьмешь меня с собой? — бросает на него взгляд Моника и помогает надеть куртку. Марек быстро влезает в куртку. Он еще не отвык от нее.

— Что тебе там делать? — удивляется Марек.

— Я бы могла тебя любить, — отвечает Моника и, наверное, думает об этом серьезно.

— Кто-нибудь по тебе будет здесь тосковать.

— Не отговаривайся, — передергивается Моника. — Я тебя ни о чем не прошу. — Возьмешь меня с собой или нет?

— Нет. — Марек знает, что теряет последний шанс, но другого ответа дать не может.

— Дурачок, — смеется Моника. — Если я не убегу с тобой, то убегу с кем-нибудь другим. Отцовскими придирками я сыта по горло.

— Ты в самом деле не можешь помочь мне? — последний раз пытается повлиять на нее Марек.

— Я подумаю, — повторяет Моника и, блеснув глазами, исчезает в дверях.

Через четырнадцать дней шум боя постепенно затихает, а потом прекращается совсем. Словно кто-то опустил на замок тишину. Сначала Марек этому не верит. Неужели возможно, чтобы подебрадцы свернули боевое знамя и ушли не солоно хлебавши? Он не хочет этого допустить. Всю первую половину дня он прислушивается и понимает, как трудно переносить собственное нетерпение. Тишина приносит ему страшное разочарование. Что делать теперь? Разве что заткнуть уши. Так невыносимо тихо! Тишина утратила свою прежнюю притягательность. Должно хоть что-то происходить! В душе Марека за последнее время накопился порох. Что с ним делать, если фитиль погас? Чем его поджечь? Если бы он мог взорвать этот порох, то взрыв не был бы впустую.

Подъем сменяется унынием. Оно подавляет Марека. Он просит прощения у камней камеры, что хотел их покинуть. Пытается погладить воздух, которым дышит в тюрьме. Благодарит несколько лучиков света, проникающих сквозь дверное оконце, за то, что они не забыли о его камере. А если бы пришел тюремщик, то, пожалуй, обнял бы и его и попросил прощения: он будет теперь спокойный и мирный, а похлебку ему пусть дают жидкую-жидкую. Марек смирился со всем.

Однако тюремщик приходит лишь в полдень. Когда безразличие уже овладело Мареком. Он достиг удивительного равновесия. Его ничто не волнует, он не замечает тюремщика. Следит лишь за тем, чтобы тот не коснулся пустоты, которая сейчас в нем. Ведь тюремщик словно и существует для того, чтобы раздражать Марека.

Но сегодня тот его не раздражает. Выносит из камеры нары, столик, ушат... И тоже молчит. Он всем своим видом показывает, что если бы это зависело от него, то на свете вообще не должно было бы ничего происходить. Выражение его лица ни радостное, ни разочарованное, ни озаренное надеждой, ни огорченное. А может, оно выражает все эти чувства, и поэтому он выглядит как человек растерянный, который принес в камеру вещи по чистому недоразумению и теперь должен их возвратить на свое место. Спокойствие тюремщика какое-то особенное, подчеркнутое, так что становится ясным, что в его душе появились какие-то сомнения. Он невнятно шевелит губами, словно что-то нашептывает сам себе, но ничего не слышно. Он, конечно, видит Марека, но делает вид, будто зажмурил глаза и не видит ничего. Если бы Марек что-либо сказал, он определенно притворился бы, что не слышит, потому что сегодня у него для узника уши заткнуты. Только Марек не произносит ни слова. Но и не снимает кожаную куртку, которую тюремщик непременно отнес бы вместе с казенным имуществом. Куртка остается у него, и к зиме она очень пригодится. Нечего и думать, что тюремщик будет топить камеру.

От одной только надежды не отказывается Марек: что придет Моника. Протирает глаза, хлопает себя по щекам и ждет. Ходит по камере, которая вдруг кажется ему просторнее, чем прежде. Все свои мысли он направляет на то, чтобы открылась дверь. Однако она остается закрытой. Но должна же появиться наконец Моника! Ведь она его единственный козырь в сегодняшней игре жизни. Или ей мешает прийти ее женская стыдливость? Марек уверен, что это не так: взгляды Моники представляются ему широкими, всеобъемлющими, готовыми ответить на бесконечные требования жизни.

И Моника появляется. Вечером. Она будит Марека, потому что должна ему что-то сказать. Марек с трудом просыпается, но, придя в себя, сразу вскакивает. Он очень бледен. Свеча в руке Моники освещает ее лицо снизу. Глаза смотрят прямо и открыто, они выдают, что все же в девушке пробудилось сострадание.

— Я не знаю, разбили их или сами отошли, но их нет, — рассказывает Моника тихим голосом. — Вчера вечером предприняли атаку в последний раз, троим удалось взобраться на стены. Но не успели они даже посмотреть вниз, как были убиты. Остальные бросились назад. У пана Колды сегодня пируют.