— Доберутся и до него, — говорит Марек с уверенностью.

— Возможно, но меня уже здесь не будет, — говорит Моника. Она не желает себе зла.

— Куда ты уходишь?

— В город.

— В какой город?

— В какой-нибудь. Это все равно в какой. Лишь бы был город. Где здоровые люди, товары в лавках, дома, дым из труб, улицы, ворота. Я сыта по горло замком, сырыми камерами, солдатами, оружием, стрельбой и отцовской руганью. Я хочу жить как человек, — говорит Моника, и пламя свечи колеблется от ее дыхания.

— Как женщина, — уточняет Марек.

— И как женщина, — соглашается Моника и в последний раз одаривает его чувственным взглядом.

— Если ты не хочешь идти со мной, то пойду одна. Я не пропаду, — смеется Моника. Она не плакса. Она знает, что ей придется скрывать свою красоту, но она уже давно научилась этому в замке, находясь среди грубых воинов. Она шустрая, своенравная, властолюбивая и, когда нужно, умеет себя вести, как мужчина. Одета она небрежно, но даже это ей к лицу. Она знает силу своей красоты и умеет покорять людей.

— Моника, — говорит вдруг Марек, словно в голову ему пришло наконец правильное решение. Ему скорее нужно что-то придумать, чтобы умолить ее.

— Чего тебе?

— Могла бы ты добраться до Роуднице? — Марек хочет известить отца Штепана. Он, конечно, тут же передал бы все Анделе. И тогда они оба обрели бы равновесие: Андела в Роуднице, а Марек здесь, в Находе.

— Это недалеко? — спокойно спрашивает Моника.

— Да. Ты зайдешь в монастырь августинцев и скажешь отцу Штепану, что я жив и здоров и обязательно вернусь.

— Что ты жив, это правда. Но ты уверен, что вернешься?

— Уверен. Так же, как в том, что ты попадешь в город.

— Такой уверенности, пожалуй, достаточно, — соглашается Моника. — А отец Штепан мне поверит?

— Вот тебе крестик. Он со святыми мощами. Покажи его, и отец Штепан поверит. — Марек смотрит на дочь тюремщика внимательно и благодарно. Он вдруг чувствует себя сильным и словно вновь ожившим. В его сердце вкрадывается надежда, что ему удастся перепрыгнуть эту пропасть, которую ему приготовила жизнь. И даже не одному, а с Анделой. Прекрасная иллюзия.

Сейчас ему так хорошо, что он хотел бы порадовать Монику.

— Ты будешь вспоминать обо мне? — спрашивает он тихо.

— Нет, — качает головой Моника, — я назад не оглядываюсь.

И уходит так же, как пришла. Тихо, держа в руках свечку. Марека оставляет в камере. Но теперь в нем снова пробудились мечты.

Прошло три пустых дня. Мареку кажется, что тюремщик изменился. Взгляд его был прежним, но в поведении появилось нечто новое. Он ходит по камере так, словно оказался здесь впервые. Может, он пьян? И потому плохо видит в полумраке тюрьмы? Или дрогнуло его сердце? Или поддался беспокойному смятению?

Когда тот вошел, Марек прежде всего почувствовал какую-то раскованность, не было того раздражающего начала, которое обычно возникало, как только тюремщик приходил в камеру. Сегодня вокруг него нагнетается пустота и глубокое уныние. Он пал духом. Этот хрупкий и боязливый человек теперь нес в себе невидимую муку, которую Марек сразу почувствовал.

Тюремщик, как и прежде, всячески старается утаить малейшее движение своей мысли и своих чувств, он не может совладать только с некоторыми мелочами, уже превратившимися в ритуал. Обычно он отпирает двери, вносит миску, делает три шага вперед, три шага обратно. Сегодня все не так: мысли его где-то далеко. Не то чтобы в нем отсутствовало всегдашнее недоверие, но теперь оно относится к чему-то другому. Поскольку тюремщик перестает себя вести по-прежнему, Марек может предположить, что он уже не узник. Но это предположить трудно. Скорей можно узнать, что таит в себе тюремщик.

— Послушай, что тебе мешает мне довериться? — начинает Марек обычным тоном.

— Что вы сказали? — встрепенулся тюремщик.

— Что же, мы так и будем тянуть до изнеможения? Кто дольше выдержит? — подзуживает его Марек.

— Моя жизнь, считай, уже прошла, — говорит тюремщик. По голосу слышно, что теперь его не волнует даже собственное здоровье.

— Совсем на это не похоже, — замечает Марек. — И ваша дочь так не думает.

— Стоило ли растить ее, — говорит тюремщик, скорее всего отвечая собственным мыслям. Фраза могла бы звучать иначе: «Не должен ли я стыдиться того, что случилось?» Марек понимает, что замысел Моники осуществился, и это сильно его тревожит.

— Радуйся, что она есть у тебя, — вздыхает Марек.

— Ее у меня уже нет, — говорит тихо тюремщик. — Пан Колда отдал ее находскому рыцарю в служанки. Орал на меня, мол, я забыл, что служу у него, забыл, что я тюремщик.

— Хороший у тебя пан.

— Я научился не осуждать своего пана, — замечает тюремщик так, словно и сейчас его защищает. Голос его полон ненависти, но в то же время в нем звучит уважение.

— Даже у черта не хватит духу проклясть его.

— Вы узник пана Колды, — спохватывается тюремщик и осторожно оглядывается, не слышит ли их кто-нибудь.