Передо мною было заброшенное благополучие: деревня, где кончился достаток. В воздухе как бы висело ощущение, что когда-то здесь жили иначе.

Избы стояли, будто притихшие старики, вспоминающие лучшие дни. Их стены еще крепкие, но бревна уже темные от времени, но не трухлявые — видно, что рубили их на совесть, когда в домах водился достаток. Резные наличники, хоть и облупились, но почти везде еще угадываются прежние узоры — знак того, что хозяин не бедствовал.

Но уже кое-где скрипучие ворота висят на одной петле, есть даже изба с провалившейся крышей.

В нескольких избах когда-то выскобленные до белизны крылечки потемнели и просели, а в окнах видна пыль, которой не один год.

Но больше всего меня поразили люди.

Из домов повыходили крестьяне — посмотреть на барина, который возвращается домой. Мне показалось что они все — тени прошлого, как бы еще живут здесь, но как-то наполовину.

На одной из завалинок старик точил нож, но его глаза смотрели куда-то вдаль и он никак не отреагировал на меня. Из соседней избы баба в выцветшем платке выносила ведро с водой, её движения были как в замедленном кино, будто она уже не ждет, что завтра будет лучше.

А дети в деревне какие-то тихие, не бегают и не кричат — словно чувствуют, что играть здесь не во что.

«Господи, — подумал я, разглядывая лица, — да здесь вообще нет молодых людей!»

Хотя молодые, конечно, были. Но все выглядят старше своих лет, лица морщинистые, какие-то согнуты спины и руки в трещинах и мозолях.

Потрясенный увиденным я подумал, что случилось? Неурожай, барщина заела или хозяин-помещик обобрал. А может, молодые ушли — и деревня осталась доживать.

Но чувствуется — здесь когда-то пели. Здесь когда-то любили. Здесь когда-то верили в завтра.

А теперь только ветер гуляет по пустым дворам, да старые бревна тихо стонут, вспоминая тепло ушедших печей.

«Вот тебе и великая духовная сила русского крестьянства», — с горечью подумал я, вспомнив рассуждения славянофилов о народе-богоносце. «Какая тут духовная сила? Эти люди просто выживают. Тяжёлым физическим трудом от зари до зари».

Никакой одухотворённости, никакой особой мудрости. Просто усталые, измученные жизнью люди, которые живут в нищете и не видят никаких перспектив.

— Степан, — позвал я, — а где дом твоей матери?

Я знал, что отца Степана давно уже не было, а вот матушка живет и здравствует.

— А вон там, барин, — он показал на одну из изб, которая стояла в стороне в начале небольшого проулочка. — Степанида моя мать.

— Остановимся. Неправильно будет проехать мимо дома, где живёт мать моего верного слуги.

Степан просиял.

— Спасибо, барин! Мать-то обрадуется.

Мы остановились возле усадьбы Степаниды. Её изба резко выделялась от соседних своей добротностью и была намного больше. Сразу было видно что за срубом следят, все бревна были качественные, в глаза бросились помененное и тщательное проконопачевание мхом и свежей паклей.

Высокая двускатная крыша была крыта железом, её конек был украшать резьбой. Окна были большие, с резными наличниками и полностью стеклянные, в отличии от других домов деревни, где сплошь были слюдяные вставки.

На просторном, с резными столбами крыльце стояла пожилая женщина — крепкая, прямая, с острыми глазами и седыми волосами, убранными под платок. Это была Степанида, мать Степана. Мне с трудом верилось, что её шестьдесят, контраст с другими деревенскими бабами был потрясающий.

— Степанушка! — воскликнула она, увидев сына. — Приехал, родименький!

Степан соскочил с козел и бросился к матери.

— Здравствуй, матушка. А вот и барин наш молодой приехал.

Степанида поклонилась мне в пояс.

— Милости просим, батюшка Александр Георгиевич. Дом наш — ваш дом.

— Спасибо, Степанида. Можно войти?

— Да как же не можно! Проходите, проходите.

Мы — я, Степан и Вильям, вошли в просторные сени в которых было много утвари: различных прялок, веретен, большое разнообразие корзин и глиняной посуды. В открытых дверях кладовой стоял рослый юноша, поклонившийся мне в пояс.

— Это, барин, старший внук Афанасий, — в голосе Степаниды слышалась плохо скрываемая гордость.

За спиной юноши были видны мешки с зерном, мукой и большие запасы солений.

«Надо же, — подумал я. — Август месяц, а у семьи Степана кладовая уже ломится от запасов».

Из сеней мы попали в просторную горницу, парадную комнату с большой расписанной узорами русской печью с лежанкой. Это была чистая половина избы.

В «красном» углу стояли иконы в богатых окладах, украшенные вышитыми рушниками. Перед ними теплилась лампада. А вот Библии или еще каких-нибудь духовных книг я не увидел.