— Или автомобиль, — сказал капеллан, он уже показывал ей свой классический, недавно покрашенный автомобиль на тюремной стоянке.

— Сейчас 10:41, — сказал начальник тюрьмы. — Сколько времени это может продолжаться?

— Не менее трёх или более четырёх часов, если всё пойдёт хорошо, — ответил профессор.

Начальник тюрьмы посмотрел на часы. — У нас смена в одиннадцать тридцать. Меньше чем через час.

Часы «Сейко» были подарком его тестя, тоже начальника тюрьмы.

Чтобы дышать, Баду приходилось приподниматься на ноги. Гвозди причиняли боль, мучительную боль, больнее, чем он когда-либо мог себе представить.

Не то, чтобы Бад был силён в воображении.

Но он осознал, что стремление тела дышать не может быть преодолено даже болью.

Когда он приподнимался, то издавал гудящий звук.

Поднятие, гудение, вдох, гудение.

Его голова поворачивалась из стороны в сторону.

— Кажется, он кого-то высматривает, — сказал плотник.

— Ты о ком? — спросил профессор.

— Бад.

— Нет, я имею в виду, кого он высматривает?

— Вам должно быть виднее, — ответил плотник.

Бад высматривал. Высматривал кого-то.

Кого-то не хватало.

— Профессор, — позвал Бад. — Профессор!

Профессор поднял глаза.

Бад приподнялся, чтобы глотнуть воздуха. На этот раз вместо того, чтобы гудеть, он спросил:

— Где же Он?

— Кто?

— Иисус.

— Господи Иисусе! — сказал профессор,

— Его здесь нет лично, Бад, — сказал капеллан, протягивая руку, чтобы похлопать Бада по пухлой коленке. — Это было очень, очень давно.

— Это не требуется, — сказала адвокат.

Бад застонал и загудел.

— Бад похож на многих людей, — сказал профессор начальнику тюрьмы, — в том, что он воспринимает вещи слишком буквально.

Бад Уайт застонал. Предполагалось, что он довольно скоро попадёт на небеса.

Он надеялся, что Рай не был чем-то подобным этому.

Он обнаружил, что всё ещё может шевелить всеми пальцами, кроме двух.

С высоты своего местоположения он мог видеть профессора, начальника тюрьмы и адвоката, стоящих бок о бок.

Доктор, его мать и капеллан стояли прямо за ними.

Телепродюсер и четверо добровольцев-заключенных, ни одного из которых Бад не знал, толпились вокруг столика от кейтеринга.

Баду ещё никогда не было так больно. Когда в него стреляли, прямо перед тем, как его схватили, было совсем не больно. Пуля прошла насквозь через мышцы шеи.

Его глаза наполнились слезами. Ему было жаль себя и всех вокруг, все они были из плоти и крови, как и он сам. Они живы ради всего нескольких драгоценных мгновений, как и та маленькая девочка.

— Бад? Бад Уайт?

Он сморгнул слёзы и увидел Иисуса, висящего на следующем кресте, возвышавшимся над крестом Бада.

— Да, Господин?

— Тебе повезло, Бад. Видишь ворота?

Бад поднял глаза. Небо распахнулось, и там, покачиваясь, стояла маленькая девочка в грязно-белом платье.

Она высунула язык, но Бад знал, что она не испытывает к нему ненависти. Даже несмотря на то, что он сломал её маленькую шейку своими руками, словно кролику.

Её платье было в грязи. Ветер поднял его, когда она качнулась вперёд, и он увидел её маленькие голубые трусики.

На ней были маленькие золотые туфельки.

Дразнясь, она снова высунула язык! Её губы печально произнесли: «Бад Уайт!» Она взяла его за руку, обеими руками, и потянула вверх, а не вниз, сдирая его с гвоздей, будто стикер.

Боже, как это было больно!

Но это того стоило, потому…

Мы могли бы одолжить дубинку охранника и сломать ему голени, — сказал доктор. — Таким образом, он не сможет приподниматься, чтобы дышать.

— Римляне часто поступали именно так, — сказал профессор. — Они с большим уважением относились к концу рабочего дня. Но когда они отправились с таким намерением к Нашему Господу, они обнаружили, что тот уже испустил дух.

— Мы никуда не спешим, — сказал новый охранник, — смена только началась. Нам плевать на продолжительность.

— Он имеет в виду продолжительность, — сказал начальник тюрьмы. — Но разве кто-нибудь не должен проверить Бада? Он перестал гудеть.

Конечно же, Бад молчал. Его большая голова склонилась набок.

— Мне не нравится этот подгузник, — сказала его мать. — И мне никогда не нравилась борода.

— Это Бад тебе никогда не нравился, — пробормотал плотник, начинавший испытывать к Баду некоторую симпатию.