— Пусть лучше я умру. Пожалуйста, пожалуйста. Пусть лучше я умру. — Шептала она. — Пусть лучше я умру, чем мой малыш никогда не услышит слова колыбельной… Обернусь я белой кошкой и залезу в колыбель. Я к тебе, мой милый крошка. Я теперь твой менестрель…

Я вытирала дрожащими руками слезы. Хотела хоть что-то сделать, хоть как-то помочь.

И уезжая из перинатального центра, я не назвала адрес своей квартиры. Я назвала другой.

И двигаясь к лифту, я пыталась успокоиться, потому что знала, что он разозлится, когда увидит слезы.

Я постучала в дверь и буквально через пару мгновений Адам открыл её мне.

Мы застыли на пороге: я со слезами на глазах и просьбой, которая витала в воздухе между нами. Он с сосредоточенным лицом, с осознанием, что что-то случилось. Я всхлипнула, шмыгнула носом, тихо произнесла:

— Софа. София.

Адам качнулся ко мне. Горячие руки схватили за плечи. Он прижал меня к своей груди, обнял. Уткнулся носом мне волосы. Я слышала, как оглушающе билось его сердце.

— Я все исправлю, обещаю.

Рыдания сдавили горло. Я от бессилия и боли не знала, что делать.

Поэтому просто обняла его.

Адам

Через неделю забрал Устинью домой.

Слава Богу, криворукие нерадивые врачи, которые меня боялись и обходили третьей стороной по отделению, все-таки смогли сделать тест на генетику. И бедный трясущийся мужичок, раскладывая передо мной анализы, сидел и заверял:

— Адам Фёдорович, все хорошо. Вот посмотрите, вот видите, никаких нарушений нет.

— Это точно хорошая лаборатория? — Спросил я, глядя поверх головы врача.

— Да, да, будьте уверены, если вы хотите, мы можем ещё в нескольких лабораториях пересдать.

— Пересдайте, — произнёс я, не привязываясь, не доколупываясь, а просто стараясь снизить вероятность ошибки.

Мне не хотелось, чтобы мой ребёнок как-то страдал, мне не хотелось, чтобы Тина страдала.

— Но смею вас заверить, что с малышом действительно все хорошо. Мы через промед посмотрели все заключения узи недавние, все идеально, сердцебиение хорошо прослушивалось.

Я кивнул. Устинью не стал в это посвящать, ей сейчас и так нелегко, она боится за мать, она боится за Софию, она боится за Родиона. Почему-то казалось, что мне хотелось, как в мультике крокодил Гена: «Гена, давай я возьму чемоданы, а ты возьмёшь меня» вот так и у меня с Устиньей. Она переживала за маму, за Софу, за Родиона. А я буду переживать за нее и за всех остальных вместе, возьму на ручки.

Это было правильно.

Привезя Устинью, я побыл какое-то время с ними, в основном затем, чтобы переговорить с Родионом, более подробно узнать его планы, упёрся рогом — развод и лишение родительских прав. На каком основании, конечно, непонятно, он собирался лишать Дашу родительских прав, но я на это обязательно посмотрю, посмотрю, еще может, масло в огонь подолью, потому что сейчас он действовал импульсивно, не понимая, что может быть женой, она была дерьмовой, может быть, хозяйкой она была криворукой, но ребёнок от этого не страдал. Я тем более понимал его злость и обиду, что столько лет она умудрялась врать, при этом ещё втягивая в это Назара. Я прекрасно понимал его, просто я не верил в то, что у него получится лишить её родительских прав. Оснований нет. Если бы она, бухала, где-нибудь валялась на обочине, оставив ребёнка со своим собутыльником, да если бы она пристрелила человека, да если бы у неё была нарко или алкогозависимость, но ничего этого не было. Ну а беспорядочные половые связи ты попробуй, иди докажи. И я его попросил переехать к Устинье только ради того, чтобы он хотя бы все это контролировал, хотя состояние у сына и так было без каких-либо наваленных проблем сверху подавленное. Но я считал, что трудности закаляют, трудности выращивают сильную личность.

Пора расти, малыш.

После этого отправился к матери. Улучшений никаких не было, настолько не было улучшений, что врач, боясь мне произнести вслух то, о чем я думал, мялся. И отводил глаза.

— Мы можем что-то ещё сделать? — Спросил я, пытаясь, расплести этот клубок. — Давайте, может быть, пригласим каких-то врачей из Питера. Может быть надо лететь за границу.

— Ну, вы понимаете, в таком положении, в таком состоянии транспортировать маму…

— Это уже не ваша проблема, — вызверился я. — Я найду, я решу этот вопрос. Просто скажите, что мы ещё можем сделать?

— Адам Фёдорович, как бы я не хотел сказать действительно что-то хорошее для вас, я не могу. Мы можем развести эту мышиную возню, но я не верю в хороший исход. Она должна была прийти в себя после операции. Мы поставили стенд, но она не приходила в себя. И это говорит одно то, что она сейчас просто повисла на перепутье: ни туда, ни сюда.

Впервые за все это дурацкое время хотелось вены вскрыть. Мне казалось, что мать на себя взяла весь огонь, мать отдала себя, чтобы у неё внуки родились, правнуки.

Это было дерьмово.

Но ещё дерьмовее осознание, что грешникам, прелюбодеям никогда возмездие не приходит прямо, оно всегда бьёт по касательной. Заставляет мучиться, загибаться от боли за что-то дорогое и бесценное.

Назар связался с Израилем. Они обещали дать полное заключение, меня трясло при мысли, что у моего сына ребёнок может не выкарабкаться. Хороший же брак. Софка глупая в силу возраста. Ну хорошая же. И поддерживала Назара во всем. На Устинью немного похоже даже. Только Устинья никогда поспешных решений не принимала, она всегда вынашивала идеи и мысли, доводила их до абсолюта. И уже потом выносила на всеобщее обозрение.