— Как и доложил вам, ведаю иноземные наречия. Случается так, что могу слова изменять под влиянием иноземных языков! — ответил я. — Путаю порой.

— Как нож пронёс? Али не обыскали тебя? — строго спросил боярин.

Хотелось бы думать, что эта строгость, скорее, адресована тем, кто меня сюда привёл и хорошенько не обыскал.

— Так считаю, что оружие у каждого мужа повинно быть. Ему ж должно быть разумным, твёрдо знать, когда можно пользоваться оружием, а когда не след, — отвечал я, стараясь набраться терпения.

Я бы уже давно перешёл к делу, а разговор всё как-то вокруг да около, но никак не по сути. Может быть, в этом мире всё так — медленно, вокруг да кругами. Вот только никакого времени сейчас нет, чтобы разводить разговоры о предназначении мужском.

— Так что, полковник твой, рассказываешь, призывал тебя и иных стрельцов на бунт? Что обещал? — последовал, наконец, вопрос по существу.

— Выплаты обещали, уже за утро выдавать будут. Всё сполна, но не от имени главы стрелецкого приказа, а от Хованского! — ответил я, почувствовав некоторое облегчение — наконец-то конструктивный диалог.

— И полк твой готов встать на сторону царя?

— Да. И могут и иные так жа. Но токмо… ты, боярин, не взыщи. В иной раз, не посмел бы и говорить такое. Но нынче… Не хочу я крови русской, как и твоей погибели. Есть списки, кого убить. Но говорить нужно, договариваться. Ивана вторым царем ста…

— Молчи! — резко оборвал меня Матвеев.

И вдруг Артамон Сергеевич Матвеев резко развернулся и направился в сторону Красного крыльца. Я уже было хотел озвучить некоторые свои заготовки, копошился в мыслях, что бы вперёд сказать, чтобы Артамон Матвеев остолбенел и точно захотел остаться для разговора. Но услышал на немецком языке:

— Рихтер, проводи этого стрельца к себе в караульную. Возьми ефимку за службу тебе, да покорми стрельца. Я скоро приду! — сказал Матвеев, передал серебряную монету офицеру и обратился ко мне: — Приведешь полк в Кремль. Ко мне приведешь, а не к кому иному. Ну и царю, я за него стою. Сладишь, иной разговор будет. Покамест многое ты сказал. Еще прознать про то нужно. Но коли лжа… Убью!

Ну и ладно… Может мне не нужно и в караульную, подожду уже, пока доберусь в Стрелецкую слободу и там поем? Или от еды не стоит отказывать. Да и сам? Один? В слободу через уже бурлящий город?

— Веди меня, хер Рихтер, корми! — сказал я на немецком языке, удивляя и немца и Никифора.

Рихтер пошел вперед, а я резко развернулся и, извлекая нож из рукава, рванул в сторону Никифора, который все так же сзади плелся. Тот ничего не успел сделать, как лезвие уже было у горла.

— Ну? Что скажешь, десятник? Толпой бить одного по чести, а как сейчас? — прошипел я.

Другие не спешили меня оттягивать, да и понимали. Тут же одно неловкое движение, и все… Был Никифор, да весь вышел.

— Прости, Егор Иванович, бес попутал, — прошептал десятник.

Вот же! Имя даже вспомнил.

Я отпустил Никифора, демонстративно вновь спрятал нож. И не потому я отступился, что Рихтер взвел курок своего пистолета. Убивать сейчас мне было никак нельзя. Но и не воспользоваться возможностей поставить на место зарвавшегося десятника, нужно обязательно.

— Все, хер Рихтер, — сказал я, расставляя руки в сторону. — Ведите меня кормить. Голодный… Вон, на людей бросаюсь уже.

* * *

Артамон Матвеев спешно покинул колодную Кремля. Давненько она уже не использовалась по назначению. А по мнению боярина, стоило бы немалое число людишек подержать в холоде да в темноте, а не лишь железом калёным спрашивать.

Артамон Сергеевич хотел ещё немало о чём спросить того очень странного, чудного стрельца, но не было времени. В Кремль в ночи уже прибыл патриарх, и если Матвеев не вернётся на Совет клана Нарышкиных, то они могут до такого додуматься, что лишь хуже всё будет.

Матвеев понимал, что и без того ситуация крайне сложна. Уже стало понятно, что Юрий Алексеевич Долгоруков знал о том, что стрельцов стращают, но не придавал этому факту должного значения. Да и когда бывало, чтобы стрельцы были всем и всегда довольны? Вечный ропот.

И верно, выплаты должны были действительно производиться уже завтра. А это означало, что большая часть стрельцов угомонится, погуляет, может и пображничает, и через пару дней сходят в церковь, отмолят грехи, да станут восхвалять царя Петра Алексеевича.

Нечего и беспокоиться, вроде как.

И Матвеев понимал, что глава стрелецкого приказа Долгоруков имел основание так думать. Но то, что сейчас сказал стрелецкий десятник…

— Вот же черти Нарышкины! — не выдержал и вслух сказал Матвеев, когда уже поднимался по лестнице на Красное крыльцо. — Прости, Господи, мя грешного.