А вот на дипломатическом поприще Голицын сделал немало для России. Тот же Киев у поляков купил. А переговоры тогда были не самые лёгкие! И Польша нынче, при Яне Собеском, не та, которую будут через полвека пинать все. Проекты Голицына, опять же. Он мог отлично встроиться в процессы модернизации России, взять на себя какое-нибудь направление.

Так как же про него ответить?

— Про то не ведаю! — впервые откровенно солгал я.

Не хотел я пока однозначно сливать в историческую канализацию Василия Васильевича Голицына. Вон, один из явных изменников, Петр Толстой, был же в иной реальности в команде Петра Великого. Переметнулся. Оставлю-ка я шанс и для Голицына Василия. Нам еще Киев возвращать, да желательно дешевле, чем в иной истории.

— Полк твой, как баешь, десятник, готовый встать за правое дело? — спросил ещё один боярин, при молчаливом одобрении Матвеева. — А ты можешь говорить за всех стрельцов?

— Могу говорить. Я приведу полк. И не токмо Первый стрелецкий полк может встать на защиту царя! Стременных ещё призвать в Кремль можно, два-три полка иноземного строя, токмо и на соглашение идти потребно, дабы смутить стрельц… — но тут Матвеев резко поднял руку, тем самым давая понять мне, что полез я не в свои дела.

Ну, понятно же. Боярам виднее! Так они думают. Но, чтобы меня слушали, я вынужден сделать вид, что тоже так думаю, играть по их правилам. Я и так-то вёл себя не по-принятому, не по-сословному. Я говорил с самими боярами! Подобное, наверное, было бы невозможно, если бы Артамон Матвеев не слыл западником и не был разумным человеком. Ну или когда за моей спиной стоял бы весь полк в тысячу сабель и пищалей.

— Часть полков иноземного строя ещё утром отправили на манёвры. Иных собирались отправить сегодня, — услышал я слова одного из бояр.

— Не это ли свидетельства дурного? — грозно сказал Матвеев.

Наступила пауза. Я видел, что прямо сейчас принимается решение. Матвеев, как и другие бояре, нахмурил брови. Они все думали, как же поступить, но то и дело посматривали на Артамона Сергеевича.

— Что можешь ты? Привести стрельцов? И что дале? — спросил Матвеев.

Стоящие наверху Красного крыльца посмотрели вниз, на молодого стрелецкого десятника, коим я и должен был казаться, с недоумением. Боярин Матвеев всё-таки спросил у меня, что же я могу.

И я, скороговоркой, чтобы, когда перебьют, сказано было уже немало, поспешил сказать:

— Первый стрелецкий полк приведу в Кремль. Закроем ворота, на Пушкарском дворе возьмём пушки и всё потребное для огневого боя. Садить дьяков, кабы те почали писать подмётные письма, что оба царевича живы и здравствуют, а Хованский — вор!

— Будет тебе! Бояр поучать! — пробасил Матвеев, сам себе противореча. — Поднимай свой полк и меняй стражу! Всё! Иное меж нами!

Матвеев развернулся и скрылся за дверьми царских хоромов. Его примеру, лишь только каждый по очереди бросая на меня задумчивый взгляд, последовали другие. А я просто остался стоять. Рядом был Рихтер и два десятка его людей. Руки держали на своих шпагах, боялись, наверное, что я накинусь на боярское собрание, а больше — ничего и никого. Кстати… Ведь они при шпагах, а не саблях или палашах.

Покопавшись в своих мыслях, я так и не понял, чего именно я ожидал. Награды? Так пока ещё не за что. Мало ли, может, я — пустозвон, который свой десяток привести в Кремль не сможет, не говоря уже о целом полке. Или же, словно тот ребёнок, ждал похвалы? Умно, мол, говоришь, добрый молодец? Так она мне не нужна. Ее не откусить, ею карман не отяготить. Я предпочитал что-то более осязаемое и материальное. Вот… карманы в кафтанах. Их очень не хватает, сумочка на боку недостаточна, как по мне.

— Херр Рихтер, — обратился я на немецком языке к ротмистру. — Выделите ли вы бравых своих солдат, чтобы они помогли мне добраться до полка? И не найдётся ли у вас телеги?

Ротмистр посмотрел на меня примерно с таким же удивлением, как на меня только что смотрели бояре. Мол, что за наглец такой.

— Полтину заплачу в полку! — уже менее дружелюбно сделал я предложение [полтина — половина ефимки, русского рубля].

— Два ефимка! — сторговался Рихтер.

Гляди-ка ты! Они, как вопрос касается денег, так и неплохо понимают русский язык, даже сами на нём говорят.

— Одна ефимка! Нет? И не надо! — сказал я и, собрав волю в кулак, чтобы меньше хромать на ушибленную ногу, сделал несколько вполне уверенных шагов в сторону Спасских ворот.

— Гут! Один ефимка! — согласился ротмистр.

Годовое жалование у него должно быть явно меньше двадцати серебряных рублей. И заработать даже один рубль, при этом ничего не делая? Разве же протестантская душа может упустить подобный шанс? А то, что Рихтер всё ещё протестант, как я думаю, можно определить по фамилии. Как правило, крещёным дают приставку «-ов». Но это, кстати, некоторым образом вне правил.