— И это не всё, отцы-основатели! — после эффектной паузы голос старика снова прозвучал громко и резко. — Я бы ещё смирился, если бы эти места посещала только разная шваль. Народ, рождённый в грязи, только в грязи и умеет жить. Но эти вонючие таверны — клоака, привлекающая не только рабов, иностранцев и бездомных, но и молодых аристократов — аристократов по рождению, по состоянию. — Руфо произнёс это последнее слово с подчёркнутым презрением. — И ваши дети, отцы-основатели, обретаются там. Сколь многие из них предпочитают пьянство, грязь и распутство строгому достоинству дома предков? Сколь многие находят более соблазнительным переломать себе поясницу, овладевая какой-нибудь жалкой ассирийской проституткой, чем разделить ложе со своей целомудренной супругой? При том что целомудренных супруг теперь тоже не сыщешь… Таким образом ваши дети, наследники Катона, Камилла, Цинцинната, растут в тавернах Субуры, куда их спровадили и беспутная мать, слишком занятая очередным любовником, и равнодушный отец, предпочитающий им общество женоподобных мужчин. Не какого-нибудь одного юношу, а многих, отцы-основатели, многих из ваших детей — и я мог бы назвать их имена! — видели там. Видели, как они — это семя Рима — околачиваются в этих грязных местах, ища милости у какого-нибудь жалкого раба или даже продаваясь гладиаторам, пятная тем самым священное тело, дарованное им богами.

Сенаторы в растерянности смотрели по сторонам, лишь бы не встретиться с пронизывающим взглядом Руфо. Многие из них узнали себя в безжалостном изображении коллеги и дрожали при мысли, что неподкупный сенатор публично разоблачит их.

— Хотите, значит, из подлости и страха, чтобы эти ужасные места заменили вашим детям военные спортивные залы и школы риторов? Хотите, чтобы эти очаги заразы, мерзости и продажности распространились на весь Рим и добрались до ваших собственных уважаемых домов? Хотите, чтобы в них нашло пристанище и усиливалось подстрекательство к мятежу, пока он не прорвётся, словно гнойный нарыв, и не сокрушит римский порядок, не заменит императора новым Спартаком [39] ? Вы этого хотите? Вам решать, что для Рима важнее — постановления нашего древнейшего собрания или недовольство черни!

Фурий Руфо перекинул край своей белоснежной тоги на другую руку и с разгневанным видом вернулся на своё место.

Все молчали.

Клавдий, как всегда, разумный, подхватил мяч на лету. И хотя причины, побудившие его требовать закрытия злачных мест, были совсем иного толка, он умело воспользовался впечатлением от речи Руфо, чтобы предложить окончательное голосование.

— У кого-нибудь есть ещё какие-то соображения? — спросил божественный император нарочито любезнейшим тоном, каким всегда спрашивал совета сенаторов.

Аврелий решил воспользоваться случаем и получить прощение сурового законодателя за многие грехи, политические и не только, в которых можно было упрекнуть его, и, поняв, что исход голосования уже предрешён, задумал поддержать Руфо.

— Слово благородному Публию Аврелию Стацию! — объявил секретарь.

Многие сенаторы приготовились улыбнуться, предвкушая его острые реплики. Аврелий посмотрел на Руфо, но на его лице не заметно было никакого недовольства.

— Отцы-основатели! — Молодой патриций постарался принять как можно более серьёзный вид, но сделать это оказалось непросто, потому что публика ожидала, что он сразит своей иронией только что услышанное назидание, и уже смотрела на него с ухмылкой. — Отцы-основатели! — повторил он. — После того как Цезарь изложил нам причины, касающиеся общественного порядка, из-за чего необходимо закрыть некоторые пользующиеся дурной славой заведения, а коллега Фурий Руфо привёл нравственные доводы, делающие предлагаемые меры ещё более важными, думаю, что мы не должны сомневаться, а обязаны безоговорочно одобрить предложенное постановление.

Шёпот разочарования пронёсся в ответ на его призыв.

«Прощайте, любимые таверны!» — с сожалением подумал Аврелий, вспоминая о грязных заведениях, где ещё совсем юным искал первых приключений, если не добродетельных, то ярких, красочных и незабываемых. Но таверны в любом случае исчезнут, потому что таково желание Цезаря, так что тем более стоило поддержать Руфо.

Голосование прошло быстро: уже через месяц все таверны будут закрыты.

Заседание завершилось, и Аврелий, с невозмутимым видом выходя из курии, постарался оказаться рядом с Руфо и обратился к нему.

— Прекрасная речь, коллега, — произнёс он, когда сенатор с мрачным видом поравнялся с ним.

Руфо взглянул на него с плохо скрываемым недоверием. В его выразительных глазах ясно читалось, что он не забыл, как часто этот молодой человек всего лишь одной язвительной репликой бросал его на растерзание остротам и насмешкам политических противников.

На какое-то мгновение на его лице отразилось сомнение, а нужно ли отвечать, но он всё-таки заговорил, глядя прямо в глаза Аврелию, словно желая пронзить его взглядом.

— Мне странно, что ты поддержал меня, Аврелий Стаций. Мне не кажется, что добродетели предков дороги тебе. Ты же всегда осмеивал мои выступления против нынешней продажности?

Сражённый неожиданной прямотой сенатора, Аврелий постарался как можно быстрее выйти из неловкого положения. Он знал, что слишком часто насмехался над строгими нравоучениями коллеги, чтобы тот легко поверил в его благие намерения.

Уважения Руфо невозможно было добиться лестью, какой бы ловкой она ни была, и поэтому он не стал уверять его в весьма неправдоподобной перемене мнения, а решил искренне поделиться с ним своими мыслями.

— В самом деле, Фурий Руфо, твои нападки нередко казались мне чрезмерными и старомодными. Но эти таверны действительно превратили Рим в нечто похожее на трюм, полный крыс. А кроме того, Клавдий говорит очень разумно, когда предостерегает об опасности пожаров. Я сам как-то раз чудом спасся от такой беды, в Велабро.

— Это оттого, что посещаешь заведения, недостойные сенаторского звания, молодой коллега.

— Увы, я не так уж и молод и сегодня по-другому смотрю на многие вещи. Мне очень хотелось бы обсудить с тобой кое-что. Я был бы рад, если бы ты оказал мне честь и уделил немного твоего драгоценного времени.