Величественная Помпония заняла кушетку справа, расположившись на горе подушек, и не сожалела о прошедших временах, когда матроны ели сидя, в то время как мужья могли свободно вытянуть ноги.

Учитывая требовательный вкус гостей, искусный повар приготовил несколько блюд. Аврелий гордился своим столом, хотя и не злоупотреблял гастрономическими изысками ради того, чтобы непременно выглядеть оригинальным.

Поскольку гости были его близкими друзьями, хотя и неисправимыми гурманами, ужин был не слишком обильным и состоял всего лишь из восьми перемен, в числе которых подавались куропатки, голуби, утки, кабаньи отбивные, запечённые по рецепту жителей Остии, а в ожидании главных блюд аппетит возбуждали закуски: улитки, устрицы, сирийские оливы.

Три усердных раба подходили с мокрыми горячими полотенцами, вытирая сотрапезникам пальцы, которые неизбежно пачкались, поскольку ели руками. Прислуга спешила убрать брошенные на пол остатки еды, а виночерпии беспрестанно подливали из большой амфоры вино, которое производили на виноградниках хозяина дома.

Разговор шёл оживлённый — косточки перемыли всем. Помпония и Аврелий не теряли надежды, что со временем всплывут какие-нибудь пикантные подробности даже о суровом Фурии Руфо.

— Это же просто беда! — громко заявила матрона. — Ни за что не поверю, будто у него нет никаких недостатков, кроме единственного и всем хорошо известного — жадности. Жуткий моралист и деспот! В его доме все живут как рабы. Будь у его дочери Марции хоть одно из тех платьев, что носят твои рабыни, она считала бы себя счастливой.

— А какова собой эта дочь?

— Весьма недурна, но очень скромна, ещё и потому, что отец не позволяет ей наряжаться. Ходит в одной только льняной тунике даже летом, и готова поспорить, что сама же и ткёт для неё полотно.

— Сидела дома и пряла шерсть! — с пафосом произнёс Сервилий.

Аврелий рассмеялся: кто в Риме не знал знаменитую эпитафию, которую какой-то вдовец велел высечь на могиле своей супруги, желая восхвалить её добродетель. Подобных матрон уже давно не сыскать в городе. И было бы слишком странно, если бы дочь Руфо, хоть и большая скромница, отвечала этому описанию.

— Зато её муж менее расположен экономить и придерживаться правил морали, — добавил Сервилий, который, целыми днями слушая болтовню жены, всегда был в курсе того, что происходит в городе.

— Похоже, зять Квинтилий промотал приданое бедной Марции. А оно было немаленьким. В любой нормальной семье такое стоило бы ему развода, но в случае с Руфо об этом не может быть и речи. Этот жадный старик терпит у себя в доме транжиру и, более того, содержит его.

— А каким образом ему удалось распорядиться приданым жены? Не станете же вы уверять, будто они поженились «кум ману»? — поинтересовался Аврелий.

«Кум ману» — старинный патрицианский обычай, ставивший жену в полную зависимость от мужа, который распоряжался всем её имуществом, а в случае развода оставлял себе приданое. Но теперь ни одна девушка, ясное дело, уже не соглашалась выходить замуж на таких условиях.

Поэтому был принят другой тип брачного договора — «сине ману», когда женщина оставалась распорядительницей своего личного состояния.

— Ну ладно, согласен, дочь Руфо могла выйти замуж по старинному обычаю. Но не забывайте, что даже такой лицемер, как Август, на пике своих «моральных усилий» требовал того же самого от членов своей собственной семьи, — сообщил Сервилий с полным ртом.

— Квинтилий отнюдь не образец добродетели: большинство денег Марции уплыло к куртизанкам и хорошеньким мальчикам. Кроме того, он так много задолжал своему свёкру, что теперь целиком зависит от него и потому должен беспрекословно подчиняться ему, словно солдат генералу, — пояснила Помпония.

— Интересно. Наверное, старик держит его у себя в ожидании, что тот оплатит ему долг. А о сыне что скажете?

— Тихий, незаметный, безвольный, весь пошёл в мать — несчастную Витулу! Этот скряга Руфо устроил ей адскую жизнь и под конец довёл до того, что она скончалась от безысходности, — фыркнула Помпония, без зазрения совести сгущая краски.

— А помнишь, как она пришла на «Праздник всех матрон» без единого украшения, в одной лишь белой тунике, которую носила каждый день? — поддержал её муж.

— Я видела её однажды в термах: бельё у неё было настолько рваным, что, будь у меня такое, я не решилась бы отдать его даже нищим! Помывшись, она тотчас поспешила домой. Нет чтобы покрыть кожу благовониями или сделать массаж. — Помпония даже разволновалась, вспоминая об этом.

— И если Руфо позволял ей сходить помыться в термах, то это уже было много! — добавил Сервилий. Насытившись, он лениво потянулся к фруктам.

— Её служанки всегда говорили, что она отличалась строгостью, тщательно проверяла счета и была очень предана мужу. Никто никогда не слышал от неё ни единой жалобы, ни малейшего недовольства чем-либо… Её единственной слабостью был сын. Она нежила его, баловала, защищала от гнева отца, которому хотелось видеть наследника более решительным и мужественным. А мальчик вырос безвольным тихоней — не думаю, что Руфо очень доволен им.

— И таким образом ты разнесла сейчас всю семью. Очень приятно беседовать с тобой, Помпония! Тебе известно всё и обо всех не меньше, чем моему Кастору!