— А ты что молчишь, Гоша? — обратилась к нему Нина. — Не веришь в коммунизм?

— Верю, — ответил он осторожно. — Только думаю, что путь будет нелёгким.

— Конечно, нелёгким, — согласился Николай Петрович. — Враги не дремлют. И внешние, и внутренние. Но мы справимся. Советский народ всё выдержит.

— Правильно говоришь, — поддержал Пётр Семёнович. — Мы войну выиграли, и с мирными делами справимся.

За окном послышались голоса. Во двор вошла группа людей — мужчины в одинаковых пиджаках, с портфелями.

— Ой, — испугалась Марья Кузьминишна. — Это кто такие?

Пётр Семёнович выглянул в окно:

— Похоже на комиссию какую-то. Может, по переселению? Или санитарную проверку?

— А может, и не по хорошему делу, — мрачно заметил Василий Иванович.

Все замолчали. В такие моменты становилось ясно, насколько хрупким был их мирок. Любая проверка, любая комиссия могла перевернуть жизнь вверх дном.

— Ладно, — сказал Николай Петрович, допивая чай. — Мне на работу пора. А вы не волнуйтесь — если что серьёзное, всё равно ничего не изменим.

Он ушёл первым. За ним потянулись остальные. Гоги остался допивать чай, думая о том, что услышал. Эти утренние посиделки, эти разговоры — они составляли основу жизни простых людей. Не политика, не идеология, а человеческое тепло, взаимная поддержка.

И это было дороже всех обещаний светлого будущего.

После завтрака Гоги вышел на улицу. Утренняя Москва была особенной — свежей, ещё не засыпанной дневной суетой. Солнце поднималось над крышами, золотя облупившуюся штукатуру старых домов.

Он шёл не спеша, вдыхая прохладный воздух. На Мясницкой уже открывались магазины, хозяйки спешили за хлебом. У булочной собиралась очередь — люди переминались с ноги на ногу, негромко переговаривались. Запах свежей выпечки смешивался с дымом из труб.

Дворник в ватнике подметал тротуар берёзовым веником. Широкими размашистыми движениями сгонял прошлогодние листья к водостоку. Увидев Гоги, кивнул приветливо:

— Доброе утро, товарищ художник.

— Доброе утро.

Слава о его вывесках расходилась по району. Теперь его узнавали, здоровались, некоторые даже останавливались поговорить о работе. Это было приятно — чувствовать себя частью этого мира.

На Тверской движение было интенсивнее. Автобусы высокие, неуклюжие, с открытыми площадками сзади. Грузовики с брезентовыми тентами. Редкие легковые автомобили — чёрные «Победы» и «ЗИСы», за рулём которых сидели шофёры в форменных фуражках.

Гоги остановился у витрины книжного магазина. За стеклом — полное собрание Сталина, труды Ленина, производственные романы. Но в углу притаилась тоненькая книжечка Пушкина. Он зашёл внутрь.

— Пушкина можно посмотреть?

Продавщица — женщина средних лет в строгом платье — подала ему томик. «Евгений Онегин». Страницы тонкие, шрифт мелкий, но издание добротное.

— Сколько стоит?

— Три рубля пятьдесят копеек.

Гоги купил книгу, спрятал во внутренний карман. Пушкин не был запрещён, но лучше не светить — мало ли что подумают.

Дальше путь лежал к Манежу. Площадь была почти пустой — только голуби важно расхаживали по брусчатке да редкие прохожие торопились по делам. Кремлёвские стены возвышались тёмно-красной громадой, зубцы башен резко выделялись на фоне утреннего неба.

Здесь, в самом центре столицы, особенно остро чувствовалась мощь государства. Каждый камень дышал историей, властью, силой.

Гоги обошёл площадь и свернул к Александровскому саду. Тропинки были посыпаны песком, скамейки выкрашены в зелёный цвет. На одной сидел старик, кормил хлебными крошками воробьёв.

— Хорошее утро, — сказал Гоги, присаживаясь рядом.

— Хорошее, — согласился старик. — Весна идёт, птички радуются. А люди… люди всё куда-то спешат. Остановиться некогда, на мир посмотреть.

Они помолчали, наблюдая за воробьями. Птицы бесстрашно подлетали к ногам, хватали крошки, взлетали на ветки. Простая радость, незамутнённая страхами и сомнениями.

— Вы художник? — вдруг спросил старик, заметив этюдник.

— Да.

— Хорошее дело. Красоту людям дарите. А красота нынче в дефиците — всё больше про заводы да планы говорят.

Гоги достал блокнот, быстро набросал портрет старика. Несколько линий — и вот уже смотрит с бумаги доброе морщинистое лицо.

— Ой, — удивился старик. — На меня похоже?

— Очень.

— А можно мне этот рисунок? Внучке покажу.

Гоги вырвал лист, подарил. Старик сложил бумагу, бережно спрятал в карман.