— Спасибо, сынок. Добро делаешь.

Солнце поднималось выше. Гоги поднялся, попрощался и пошёл дальше. По Тверскому бульвару, мимо памятника Пушкину. Поэт стоял задумчивый, слегка склонив голову. Сколько людей прошло мимо этого памятника? Сколько судеб, надежд, разочарований?

На бульваре было многолюдно. Студенты спешили на лекции, служащие — в учреждения. Женщины вели детей в детские сады. Обычная московская жизнь, которая текла своим чередом, несмотря на все потрясения века.

Гоги остановился у цветочницы. Пожилая женщина продавала букетики фиалок — крошечные, но удивительно нежные.

— Почём фиалки?

— 50 за букетик.

Он купил один, понюхал. Запах весны, пробуждения, надежды. В кармане лежали заработанные деньги, в голове — планы новых работ. Жизнь налаживалась, несмотря на все странности его положения.

А Москва жила вокруг него своей неспешной жизнью — трамваи звенели, люди спешили по делам, где-то играла шарманка. Этот город принял его, дал ему место, работу, будущее.

И это было дороже всех объяснений того, как он здесь оказался.

Вечером, когда стемнело, Гоги собрал краски и направился на Поварскую. Портрет Михаила нужно было закончить — оставались последние штрихи, детали, которые придадут лицу живость.

На улицах было тихо. Редкие прохожие спешили по своим делам, кутаясь в пальто. Фонари горели тускло, создавая островки жёлтого света в чернильной темноте. Где-то вдали играла гармошка — грустная мелодия, под которую хотелось идти медленнее.

У дома двадцать три Гоги остановился, оглядел улицу. Никого подозрительного. Поднялся на второй этаж, постучал условным сигналом.

Иван Сергеевич открыл сразу, словно стоял за дверью.

— Проходите, проходите. Как дела? Будем заканчивать?

— Да, сегодня закончим.

В комнате горела только настольная лампа. Портрет стоял на мольберте, прикрытый тканью. Иван Сергеевич осторожно снял покрывало.

— Боже мой, — прошептал он. — Как живой.

За ночь краски подсохли, цвета стали глубже. Лицо Михаила смотрело с холста внимательно и грустно. В глазах за очками — ум, доброта и какая-то тихая печаль. Словно он знал, что ждёт впереди.

Гоги установил лампу, взял тонкую кисть. Начал с глаз — добавил блики, подчеркнул ресницы. Потом руки — прорисовал пальцы, ногти, линии ладоней. Мелкие детали, которые делают портрет живым.

— Расскажите о нём, — попросил он, не отрываясь от работы. — Каким он был?

Иван Сергеевич присел на стул, закурил.

— Мишка был… особенным. Не как все. В детстве всё читал, книжки глотал одну за другой. Мать говорила — из него учёный выйдет. И вышел. Филологию закончил с отличием, в аспирантуру поступил.

— А потом?

— Потом война. Ушёл добровольцем, воевал в пехоте. Контузило под Сталинградом, комиссовали. Вернулся и снова за книги взялся. Преподавать начал, студенты его обожали.

Гоги добавил тени у носа, подчеркнул линию рта. Лицо становилось всё более выразительным.

— А как… как его взяли?

— Глупо получилось. — Иван Сергеевич затянулся папиросой. — Читал студентам лекцию о поэзии двадцатых годов. Процитировал Мандельштама — «Мы живём, под собою не чуя страны». Кто-то донёс. Сказали — антисоветская пропаганда.

— И сразу арестовали?

— Не сразу. Сначала вызывали на беседы, предупреждали. Но Мишка был упрямый. Говорил — поэзия вне политики, искусство вечно. Не понимал, что времена изменились.

Гоги работал молча. В памяти всплывали строчки Мандельштама, которые он не должен был знать. «Мы живём, под собою не чуя страны, наши речи за десять шагов не слышны». Опасные стихи в опасное время.

— Последний раз видел его в сорок седьмом или восьмом, — продолжал Иван Сергеевич. — Забирали ночью. Обыск сделали, книги забрали, рукописи. Мишка только попросил передать матери — пусть не горюет.

— А из лагеря писал?

— Раз в месяц. Коротенькие письма — жив, здоров, работаю. А потом перестал. Справились — умер от воспаления лёгких. Похоронен в безымянной могиле.

Гоги отложил кисть, посмотрел на портрет. Готово. Михаил смотрел с холста живыми глазами, словно хотел что-то сказать. Может быть, попрощаться. Или предупредить об опасности.

— Удивительно, — прошептал Иван Сергеевич. — Вы его словно знали. Такое сходство не только внешнее — вы душу его передали.

— Бывает так, — сказал Гоги, собирая краски. — Иногда художник видит больше, чем модель.