Иван Сергеевич достал из ящика стола конверт, протянул его Гоги.

— Сто рублей, как договаривались. И ещё пятьдесят — за то, что мать узнает сына.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Завтра к ней поеду, покажу. Она будет счастлива.

Гоги спрятал деньги в карман. Полторы сотни рублей — больше, чем он зарабатывал за месяц в прежней жизни. Но цена была высокой — если узнают, что он рисовал «врага народа», самому недолго до ареста.

— Георгий, — тихо сказал Иван Сергеевич, — вы рискуете. Понимаете это?

— Понимаю.

— Тогда зачем?

Гоги подумал. Зачем? За деньги? Из жалости? Или потому, что в этом мире, где людей стирали из истории, кто-то должен сохранять память?

— Наверное, потому что забвение страшнее смерти, — сказал он наконец.

Иван Сергеевич кивнул, понимающе.

— Спасибо. Мишка бы одобрил.

Гоги укутал портрет в ткань, передал заказчику. На лестнице было темно и тихо. Он спустился, вышел на улицу. Ночная Москва встретила его холодным ветром.

Выйдя от Ивана Сергеевича, Гоги не торопился домой. Деньги в кармане согревали душу, а ночная Москва звала погулять. Он спустился с Поварской на Тверскую и пошёл не спеша, наслаждаясь тишиной.

Над головой висела молодая луна — тонкий серп, едва проглядывающий сквозь облака. Звёзды здесь, в центре города, почти не видны, но та Москва была другой — без неонового света, без сотен тысяч автомобильных фар. Небо казалось ближе, живее.

Редкие фонари создавали конусы жёлтого света на мостовой. Между ними — полоски тьмы, где можно было идти и думать, никого не боясь встретить. Изредка проезжал грузовик с включёнными фарами, высвечивая лица немногих прохожих.

У памятника Пушкину Гоги остановился. Поэт стоял в раздумье, слегка склонив голову. Лунный свет падал на бронзовое лицо, делая его одухотворённым, живым. Сколько людей прошло мимо этого памятника? Сколько читало его стихи украдкой, в те времена, когда классика была подозрительной?

— «Я помню чудное мгновенье…» — прошептал Гоги.

Кто-то шёл по аллее. Высокая фигура в тёмном пальто, неторопливая походка. Мужчина приблизился, остановился у памятника.

— Доброй ночи, — сказал он тихо.

— Доброй ночи.

Незнакомец был лет сорока пяти, с интеллигентным лицом и усталыми глазами. Посмотрел на памятник, потом на Гоги.

— Вы художник? — спросил он, заметив этюдник.

— Да.

— Понятно. — Мужчина помолчал. — А я врач. Работаю в больнице. Часто хожу пешком после смены — нужно проветрить голову.

Они постояли молча, каждый думая о своём. Луна скрылась за облако, стало темнее.

— Странное время, — сказал врач вдруг. — Лечишь людей днём, а ночью думаешь — а вдруг завтра за тобой придут? За неосторожное слово, за косой взгляд.

Гоги насторожился. Такие разговоры с незнакомыми людьми были опасными.

— Не знаю, о чём вы, — сказал он осторожно.

— Конечно, не знаете. — Врач грустно улыбнулся. — Простите, засиделся в больнице, язык развязался. Бывает так — видишь человека и чувствуешь, что можно говорить. Ошибаюсь, наверное.

— Наверное.

Врач кивнул, попрощался и пошёл дальше. Гоги проводил его взглядом, размышляя. Сколько таких людей бродило по ночной Москве? Уставших, испуганных, ищущих хоть кого-то, с кем можно поговорить по душам?

Он спустился к Манежу. Гоги обошёл площадь и свернул к Александровскому саду. Здесь было совсем тихо. Деревья шелестели листьями, где-то журчала вода в фонтане. На скамейке сидела парочка — молодые, прижавшись друг к другу.

— Не боитесь милиции? — спросил он, проходя мимо.

— А чего бояться? — ответил парень. — Мы же ничего плохого не делаем. Просто сидим, разговариваем.

— Правильно, — согласилась девушка. — В комнате у нас тесно, соседи мешают. А здесь хорошо — тихо, романтично.

Гоги улыбнулся и пошёл дальше. Молодость везде одинакова — ищет уединения, мечтает о будущем, не боится опасностей. А опасности были. В любой момент мог появиться патруль, потребовать документы, задать неудобные вопросы.

По Тверскому бульвару он шёл медленно, останавливаясь у каждого фонаря. Здесь было красиво — старые дома с колоннами, липы, посаженные ещё в прошлом веке, чугунные решётки. Москва дворянская, купеческая, интеллигентная. Та, что ещё не снесли ради пятиэтажек и проспектов.

У Никитских ворот он свернул к себе в район. Улицы становились уже, дома ниже. Барачный посёлок, где жили рабочие, мелкие служащие, демобилизованные фронтовики. Простые люди, которым было не до политики — лишь бы работа была и хлеб на столе.

Во дворе горел одинокий фонарь. Марья Кузьминишна сушила бельё на верёвке — наверное, стирала допоздна. Увидела Гоги, помахала рукой.

— Поздно ходишь, Гошенька. Работаешь что ли?

— Работаю, Марья Кузьминишна.

— Это хорошо. Только осторожнее будь — время нынче такое, всякое случается.