Передний план — земля с проталинами и лужами. Но не как на фотографии, а стилизованно. Несколько штрихов, намекающих на неровности почвы. Лужа — простое тёмное пятно с белым бликом.

— Что рисуешь, Гоша? — спросила Нина, выходя с коромыслом к колодцу.

— Наш дом. Но по-особенному.

— По-особенному?

— Как японцы рисуют. Не все подробности, а только главное.

Нина заглянула через плечо. На листе виднелся лаконичный набросок — несколько линий, создающих образ бедного жилища.

— Похоже, — сказала она задумчиво. — Только… грустно как-то.

— Грустно?

— Ну да. Видно, что люди небогато живут. Хотя у японцев тоже небогато было, наверное.

Точное наблюдение. Японские мастера умели передать поэзию простой жизни. Не прятали бедность за красивыми словами, а находили в ней своё очарование.

Гоги добавил детали. Бельё на верёвке — несколько вертикальных штрихов. Дым из трубы — волнистую линию. Кота, греющегося на завалинке — тёмное пятно с изгибом хвоста.

Самое сложное — небо. В японских гравюрах оно было не просто фоном, а активным элементом композиции. Гоги оставил его почти пустым, лишь намекнув на облака едва заметными мазками.

— Готово, — сказал он, откладывая кисть.

На листе возник удивительный образ. Убогий барак превратился в поэтичное жилище. Не идеализированное, но увиденное с пониманием и состраданием. Дом простых людей, достойный изображения.

— А можно мне посмотреть? — попросил подошедший Пётр Семёнович.

Гоги показал рисунок. Пётр Семёнович долго разглядывал, хмурясь.

— Странно как-то. Вроде наш дом, а вроде и не наш. Какой-то… китайский что ли.

— Японский стиль. Они так природу рисуют.

— А зачем нам японский стиль? У нас своё искусство есть.

— Искусство общее для всех. Красота не знает границ.

Пётр Семёнович покачал головой, но спорить не стал. Ушёл по своим делам, бормоча что-то о заграничных влияниях.

А Гоги перевернул страницу, начал новый рисунок. Теперь — вид на весь посёлок с высоты птичьего полёта. Несколько бараков, дорожки между ними, люди как точки на пространстве.

Принцип японской живописи — показать единство человека и природы. Даже в этом убогом уголке Москвы можно найти гармонию. Деревья между домами, птицы на проводах, облака над крышами.

Рисовал быстро, уверенными штрихами. Каждая линия была продумана, каждое пятно — на своём месте. Композиция складывалась как музыка — ритм линий, мелодия пятен.

— Интересно получается, — сказал Николай Петрович, присев рядом. — А что это за манера такая?

— Учусь у японских мастеров. Они умели в простом видеть прекрасное.

— Дельная мысль. — Николай Петрович закурил папиросу. — Действительно, зачем наш барак хуже их хижин? Тоже люди живут, трудятся.

Именно! Гоги понял, что нашёл верный подход. Не идеализировать советскую действительность, но и не очернять её. Просто показывать такой, какая есть — с пониманием и состраданием.

К полудню у него было готово несколько набросков. Барак с разных ракурсов, двор в разное время суток, соседи за повседневными делами. Всё в японской манере — лаконично, поэтично, без лишних подробностей.

Получилась своеобразная хроника барачной жизни. Не парадная, не агитационная, а честная. Такая, какую мог бы создать японский мастер, поселись он в московском предместье.

Искусство как мост между культурами. Восточная мудрость в советских реалиях. Красота, которая не зависит от политических режимов.

Это было новое направление в его творчестве. И, возможно, самое важное.

Вечером Гоги сидел на кухне с дымящимся стаканом крепкого чая. Соседи разошлись по комнатам, только самовар тихо гудел на столе. За окном сгущались сумерки, где-то играла гармошка.

Рассматривал утренние наброски барака в японском стиле. Работы получились удачными — простые линии передавали характер места лучше детальных изображений. Восточная эстетика помогла увидеть поэзию в серых буднях.

В голове неожиданно сложились слова:

*Барачный двор…*

*Кот умывается на солнце —*

*Тоже красота.*

Хокку! Трёхстрочное японское стихотворение, которое схватывает мгновение и вкладывает в него целый мир. Гоги удивился собственной мысли — откуда он знал эту форму?