Лицо — главное в любой фигурке. Гоги рисовал тонкой кистью — розоватая кожа, карие глаза, русые усы. Выражение серьёзное, но не суровое. Человек, который знает, за что воюет.

Будёновка — красная, со звездой. Символ Красной Армии, знак новой эпохи. Раскрашивал аккуратно, помня о символическом значении.

— Какой красивый! — восхитилась Нина, заглянув к нему. — Как живой.

— Спасибо. Хотелось передать дух того времени.

— Ах да, ты же воевал…

— Да. Но Гражданская была до моего рождения.

— Но всё равно передал правильно. Видно, что понимаешь.

Последние штрихи — блики на глазах, тени на складках одежды, потёртости на снаряжении. Фигурка ожила, стала объёмной.

Гоги поставил красноармейца на подоконник рядом с другими работами. Теперь там стояли птичка, мудрый старик и боец революции. Разные эпохи, разные судьбы, но все — частицы большой истории.

Работа над фигуркой успокоила, привела мысли в порядок. Простое ремесло лечило лучше любых лекарств. Руки помнили правильные движения, глаз безошибочно определял пропорции.

За окном стемнело. Гоги убрал краски, вымыл кисти. Рабочий день закончен, можно отдохнуть. А красноармеец будет стоять на окне, напоминая о героическом прошлом страны.

Даже в мелочах можно служить искусству. Даже простая резная игрушка может нести в себе историческую память.

И это тоже важно.

Вечером Гоги сидел у окна с дымящимся стаканом крепкого чая. Заварка была почти чёрной — чифир, что пили в лагерях и на зоне. Горький, вязкий, но прогонял усталость и наводил на размышления.

Красноармеец на подоконнике смотрел вдаль своими карими глазами. Фигурка получилась удачной — живой, характерной. Но что-то в ней будило неприятные воспоминания.

Гоги затянулся папиросой. «Казбек» — крепкий табак, от которого першило в горле. Дым плыл к потолку серыми кольцами, размывая контуры комнаты.

Война. Всё время возвращался к войне. Кёнигсберг, контузия, госпиталь… Но память была как рваная плёнка — то ясные кадры, то провалы. И чужие воспоминания, которые не понимал откуда.

Он допил чай, налил ещё. Чифир бодрил, но заставлял нервы звенеть. В голове крутились обрывки — взрывы, крики, запах гари. Чьи это воспоминания? Георгия Гогенцоллера или кого-то другого?

Папироса догорела. Гоги затушил окурок, закурил новую. Руки слегка дрожали — от крепкого чая или от нервов. За окном кто-то хлопнул дверью.

И тут началось.

Сначала звук — далёкий свист, нарастающий. Снаряд. Гоги знал этот звук, различал калибр по тону. Сто двадцать второй, летит мимо. Но свист нарастал, приближался…

— Ложись! — заорал он и рванул под стол.

Взрыв. Оглушительный, рвущий барабанные перепонки. Штукатурка сыпалась с потолка, стёкла звенели. Где-то кричали раненые, где-то горел БТР.

Гоги лежал под столом, прижимался к полу. Сердце колотилось, пот заливал глаза. Он видел две картинки одновременно — комнату в бараке и разрушенную улицу немецкого города.

— Медсанбат! — прохрипел он. — Где медсанбат?

Но никто не отвечал. Была только тишина барачного вечера да стук собственного сердца. Гоги лежал и понимал — опять накрыло. ПТСР, как называли это врачи.

Стиснул зубы, заставил себя дышать ровно. Вдох-выдох, вдох-выдох. Считал до десяти, потом сначала. Техника, которой научился ещё в госпитале.

Постепенно видения отступали. Разрушенный город растворялся, оставалась только комната. Стол, стул, красноармеец на подоконнике. Реальность возвращалась по кусочкам.

Гоги выполз из-под стола, сел на стул. Руки дрожали, рубашка прилипла от пота. Но самое страшное прошло. Нужно было только собраться, привести себя в порядок.

Налил чаю из заварочного чайника. Рука дрожала, чай расплескался на стол. Ничего, бывает. Главное — не поддаваться панике.

Закурил папиросу. Первая затяжка показалась горькой, но следующие легли нормально. Табак успокаивал, возвращал к привычному ритму жизни.

— Всё нормально, — сказал он сам себе. — Всё в порядке.

За стеной послышались шаги. Кто-то прошёл по коридору, хлопнула дверь. Обычные звуки барака, которые раньше могли спровоцировать новый приступ. Но сейчас они казались родными, успокаивающими.

Гоги допил чай, докурил папиросу. Приступ отступил полностью, оставив только лёгкую усталость. Как после тяжёлой болезни — слабость, но и облегчение.