Я кивнула. Уточнила на всякий случай:

— Это всё? Или тебе еще что сказать нужно?

Илья от вопроса снова желваки перекатил, но склонил почтительно голову:

— Всё, Премудрая. Больше мне ничего тебе сказать не нужно!

— Ну, тогда послушай. Мне есть, что сказать.

Я набрала в грудь воздуха, и заговорила:

— Вот что, Илья-богатырь. Добровольной службы я от тебя не дождусь, а подневольной мне не надобно — ну так свободен! Не нужны мне с тебя ни долги, ни защита. Гостемил Искрыч!

Домовой явился на зов мгновенно.

— Да, матушка!

— Отдай богатырю всё его имущество.

— А…

— Всё, я сказала! — и в моем голосе отчетливо послышалось лязганье железа.

Гостемил Искрыч с исчез хлопком, не успела я еще договорить

А когда явился, на вытянутых руках он почтительно протянул Илье оружейный пояс и меч в ножнах.

Рубаха раздора шлепнулась богатырю под ноги сама и с куда меньшим почтением.

— Выход там, — напомнила я, когда Илья принял оружие и подобрал одежду.

Он попытался было что-то сказать, но мое спокойствие и так уже пошло опасными трещинами.

— Вон со двора!

Мне не хотелось терять лицо при богатыре. Не хватало еще, чтобы он стал рассказывать своим побратимам, какая нынешняя Премудрая на самом деле хлипкая истеричка — в сравнении с прошлой-то, которая была ух!

И не хотелось проверять, что я могу сотворить, если спокойствие с меня вдруг слетит.

Ворота открылись перед богатырем с противным скрипом, а закрылись за его спиной с грохотом.

Странно, все же: когда утром я в них выезжала — даже не пискнули. Еще вспомнилось почему-то, что Булат и уезжая, и возвращаясь, забор перепрыгнуть даже не пытался, прошел через ворота как миленький — и это при его-то хулиганском характере… Надо будет потом об этом подумать.

А сейчас же…

— Гостемил Искрыч.

— Я здесь, матушка.

— Почему не сказал?

— Так ведь ты не спрашивала, матушка!

Домовой даже не пытался притворяться, будто не понял, о чем я спрашиваю, но отчаянно юлил.

— Гостемил Искрыч.

От моего голоса повеяло хрупким, колким осенним льдом.

— Невместно мне, матушка! — покаянно вздохнул он. — Не могу я тайны хозяйские никому выдавать — пусть даже той хозяйки и нет боле, а у меня уже хозяйка иная! Вот ежели б ты вопрос прямой задала, да так, чтобы понял я, что ты уже и без меня ответ с большего ведаешь — тогда б допустил зарок и остальное тебе рассказать!

Хм. Мне показалось, или мне сейчас изо всех сил подсказывают? На будущее?

Хотя задача, конечно, не тривиальная — задать прямой вопрос о том, чего я не знаю так, будто я об этом знаю, но в моих условиях это лучше, чем ничего.

В небе над Урочищем заваривались в недоброе густое варево тучи. Пусть и не так эффектно и жутко как вчера, в самый первый раз, но все равно аномально быстро.

— Гостемил Искрыч.

— Да, матушка? — поднял голову домовой, и вид у него был расстроенный и виноватый.

— Погода портится. Пойдем домой.

В избе — кто бы сомневался! — домовой первым делом метнулся к печи, зазвякал посудой, и вскоре на столе стало тесно от расставленных мисок и плошек.

Я усмехнулась: Гостемил Искрыч жил по принципу “мед от всех невзгод”, и если я не найду в себе сил противостоять соблазну, то скоро меня от такого количества сладкого, и приложенного к нему жирного и бессовестно вкусного разнесет так, что и Булат не увезет.

— Гостемил Искрыч, — позвала я. — Ты садись со мной за стол, где уж мне столько съесть?

— Благодарю за ласку, матушка, за заботу, — домовой поклонился и огладил бороду, с достоинством опустился на лавку со мной рядом.

Я сама налила ему молока, придвинула блюдо с пирогами: угощайся, мол!

Ужинали в тишине. И лишь когда оба наелись, я приступила к расспросам.

— Расскажи-ка мне, Гостемил Искрыч, чем за службу с тобой расплачиваться следует.

— Так ведь, силой, матушка. Я покуда тебе служу — с твоей силы и жив, и сыт, и сам силой прибываю. А коль уважить захочешь, так молочка за печку поставь, и чтобы непременно своей рукой, и хлебушка горбушку рядом…

Я даже со всем своим плохим настроением не смогла сдержать улыбки:

— Непременно за печку? А если за стол со мной сесть позову — разве же не уважу?

Домовой засопел:

— То, матушка, не уважение, то честь великая. Да только честь честью, а обычай — обычаем!

— Поняла. За печку — так за печку. А ничего, что и хлеб этот ты сам пек, и корову не я доила?

Он нахмурил брови, изрек сурово:

— Кто бы ни пек-ни доил, а всё едино, всё здесь — твоё! И ежели ты угощение поставила, то ты и одарила! — и не выдержав строгого тона, смущенно добавил: — Но коли хлеб хозяйской рукой испечен, то он всяко лучше!