Шрифт:
— Дак ведь, я к ней даже притронуться не смогу! Так уж ее Премудрые заколдовали: чужому человеку она в руки не дастся, а нашего брата и развоплотить может.
Значит, нужно самой идти и исправлять свою оплошность.
А на улице, между прочим, холодно, темно и страшно!
Хотя…
— Гостемил Искрыч, а Булат что, так не расседланный и стоит?
— Да как можно, матушка! — вознегодовал домовой.
И я поспешила уточнить:
— Значит, к седельной сумке ты прикасаться можешь — вот ее мне из конюшни и принеси!
Домовой исчез, а когда вернулся — в его руках была седельная сумка.
Пустая.
Так, спокойно, без паники! Сумка целая — значит, выпасть из нее во время наших с Булатом покатушек книга не могла. Мне только что из достоверного источника стало известно, что чужому она в руки не дастся! Так что ничего страшного не случилось — она просто немножко потерялась! Подумаешь!
...потерять рабочий инструмент многих поколений Премудрых.
...на второй рабочий день.
Нужно просто пройти в конюшню и как следует там поискать.
Я глянула на закрытое ставнем окошко, и сглотнула.
На улице по-прежнему было холодно, темно и страшно.
Я поколебалась, сжимая в руке светильник и представляя, как моментально останусь без света, стоит мне только высунуть нос наружу. На дворе-то еще ничего, там охрана красненьким подсвечивает — а в конюшне? Где я там что искать буду?
А пропади ты пропадом!
Не пойду никуда! Ничего страшного, до утра долежит — не развалится!
Я решительно поднялась по лестнице, вошла в горницу…
И обомлела.
Колдовская книга важно возлежала на столе, а под нею лежал платок, в который я сама завернула ее днем — разглаженный, без складочки.
Да. Дождешься, пожалуй, чтобы такая пропала!
Глава 7
Староста Малых Елей, Егорий Никодимыч, был угрюм. Да и как не быть угрюму, когда односельчане недовольны, а ветер в ставни колотится и лютует так, что за крышу избы боязно становится — того и гляди, унесет (а у соседа Бурка забор так-таки и унесло, да и поделом — говорили ему, что не ладно ставит!).
У самого Егория Никодимыча, впрочем и забор, и ставни, и крыша ставились на века и сделаны были на совесть — а оттого покамест стояли.
Только это и утешало…
Жена молча возилась с посудой у печи — молча-то молча, она с самого ухода Премудрой ни словом мужа не попрекнула, да только, собирая ужин на стол, ухватом орудовала в печи так, что взрослые сыновья головы в плечи втягивали с опаской.
Паранька так-то баба справная, додельная. И хозяйка хваткая, и место свое знает, опять же. Но и себя понимает тоже: если уж закусит удила, то только держись!
Крынки в лохани звякали с испугом.
А Егорий Никодимыч что, Егорий Никодимыч уже и сам не раз пожалел, что взялся вдруг поучать Премудрую! И ведь мог бы сообразить: ведьма-то молода, ясное дело, что молодость любое сомнение в себе за личную обиду примет. А ежели прилюдно? То-то и оно!
Вот и вышло, что он и ведьму озлил, и сам дурнем выставился…
Ежели погода вскорсти не уляжется, придется ехать, каяться да прощения просить. А раз не за помощью явится, а вину заглаживать, то и дар поднесть придется куда как богаче: ткани дорогой отрез, бусы...
Бус было жалко. Бусы он дочери младшей, любимой, на приданое держал.
Эх, насколько же проще живется там, где граничную черту колдуны держат! Это с ведьмой только успевай угадывать, в какую сторону блажь бабья нынче повернет, а с колдуном-то всех забот — знай, за девками, в пору вошедшими в приглядывай!
Потом вспомнил староста дочь свою Аксютку, озорную да проказливую...
Вспомнил, да и вздохнул: нет уж, и под Премудрыми славно живется! А отрез, бусы — что, дело наживное!
Ветер ухнул совсем уж жутко, и староста мысленно прибавил к подарку плат богатый, узорчатый.
Ночь прошла беспокойно: ветер дергал двери, колотился в ставни всяким сором, завывал в печной трубе, что осерчавший домовой, пугал малых внуков. Да и взрослым достало беспокойства ворочаться по лавкам.
А к утру в деревне наново взбесились псы — в самый глухой час, до рассвета и петушиного крика.
Взвыли, заходясь в ярости на дальнем краю деревни, заскулили в страхе те, кому выпало жить в ближних к лесу подворьях — и смолкли.