Глухо шлепнуло.

А затем снова зашлись остервенелым лаем собаки, но теперь в их перезвоне явно слышалось облегчение.

Параня под боком у мужа бормотала молитву, творила обережные знаки…

Младший сын всегда был неугомонным неслухом, вот и теперь завозился на лавке, поднимаясь.

— Куда? — грозно вопросил Егорий Никодимыч.

— Я выйду. Гляну.

— Сам выйду, — отрезал староста. — Дома сиди.

Заворочался, как разбуженный зимой медведь, одеваясь. Цыкнул на запричитавшую жену. Да и вышел из избы в глухой рассветный час, прихватив в сенях кстати оказавшийся колун.

В деревне было тихо: не мычала, не блеяла скотина, не стучали подойниками вставшие к буренкам бабы — рано.

Только праворуч стукнула избяная дверь. Скрипнула слева калитка. От подворья Демьяна-гончара тоже кто-то шел. Мужики, прихватив кто вилы, кто ломик, а кто попросту вытащив кол из плетня, стягивались к избе старосты.

А когда настороженная толпа, ощетинившись дрекольем, выбралась к подозрительному месту, старый, матерый вепрь, задранный кем-то и перекинутый в деревню через частокол, успел уже и остыть.

Ночь прошла муторно. Сперва я беспокойно ворочалась мягких перинах, а когда все же уснула, сон был мешаниной разрозненных образов о том, что меня беспокоило: безнадзорная квартира, злая, как черт, начальница на работе, брат Сережка, устало ругающийся с очередным прорабом своей бесконечной стройки…

Он спохватится не скоро: не слишком-то часто мы в последнее время с ним общались.

Уже под самое утро приснилась подружка Лялька. У себя на кухне, знакомой мне до последнего межплиточного шва, она сидела за столом, и покачивая головой, цокая языком, быстро-быстро раскладывала карты из потрепанной колоды. Карты глумливо шлепали рубашками о керамогранит столешницы, Лялька сводила черные брови (забыв про морщины и дороговизну ботокса), цыкала зубом и богатый Лялькин бюст, затянутый в алый халат, нервно колыхался.

Все верно: если меня кто и станет искать, то в первую очередь она.

Хотя после получения диплома меня засосало в пучину трудоустройства и собственно труда, а Ляльке ее семейка пыталась навялить очередного жениха, чернокудрого и златозубого, так что подруженька заперла дом родной и ушла в подполье, пережидать смутные времена, и созванивались-списывались мы с ней нынче не каждый день.

Так что сон не в руку: встревожиться она вряд ли успела.

Новый день начался с крика петуха-смертника, хмурого рассвета и осознания, сколь малому количеству людей я на самом деле нужна.

В этот раз вода в лохани для умывания была даже теплой. Хотя я и не жаловалась домовому на температуру в прошлый раз — заметил, поспешил угодить.

А капризная гостья все равно недовольна.

Обтираясь влажным полотенцем, я хотела утренний душ. И пенку для умывания. И крем — дневной, ночной и для тела. И…

И плакать.

Стиснула зубы, сглотнула спазм.

Держись, Ленка. Ты обязательно выберешься!

Свежая рубаха — из запасов предшественницы — ждала, заботливо раскинутая на сундуке. Рядом с моими джинсами, заботливо вычищенными, лежала… ну, наверное, юбка с запахом — из тех, что оборачиваются вокруг талии и завязываются поясом. Длинная, из-под нее только носки сапожек будут выглядывать — сапожки тут же нашлись, нарядные, вышитые.

Спасибо, конечно, Гостемил Искрыч, на добром слове, но выбор мой будет все же в пользу кроссовок. Мне сегодня предстоят разъезды — потому что за ночь у меня появился План.

Горшок с исходящей ароматным паром кашей домовой вынул из печи, стоило мне только появиться, но я, поздоровавшись, кивнула на улицу:

— Кормил?

— А как же!

— Я сейчас. Завтрак и на Илью накрывай.

— Стой, матушка! Платок подам — свежо, застудишься!

Я головой покачала: ну как наседка над цыпленком, в самом деле! Но остановилась в сенях — не хотелось обижать человека в ответ на заботу.

Выйдя на улицу, в рассветную туманную хмарь и зябко поежившись, я оценила, насколько к месту был поднесенный домовым белый пуховой платок, и потопала к воротам, стараясь не собирать кроссовками росу с травы. Нашла взглядом ближайший череп и осторожно, опасаясь позорного фиаско, потянулась к нему мыслью. Несмотря на мои страхи, подключение произошло легко — стоило мне захотеть увидеть обстановку за забором, и я ее увидела.

Ну, вроде врагов снаружи нет и Иван-воевода с топором не притаился…

Откинув щеколду, я выскользнула за ворота.

Черепа работали на совесть: богатырские пожитки никто за ночь не подмотал.

Сапоги оказались неожиданно тяжелыми — не то щегольское, хоть и толстое сукно, сапожками из которого соблазнял меня Гостемил Искрыч, а добротная кожа, да еще и отсыревшая, так что сапоги я, вернувшись к крыльцу, поспешила поставить на землю, а вот одежду так и держала локтем, не придумав, куда ее положить, чтобы не намочить еще больше.

— Илья! — позвала я.