— Тяжко тебе у нас?

Я поперхнулась воздухом.

— Вы что… мысли читаете?..

— Где уж нам! — хмыкнул он беззлобно, а я поняла, что-таки сбилась на множественное число, но извиняться и не подумала.

А вместо этого… Вместо этого, спросила о том, что не давало мне покоя уже третий день — с самого момента моего “попадания”:

— Зачем она так? Почему я?

И с этими словами меня словно прорвало.

— Зачем, вот зачем я? Почему она не нашла кого-то, кому это было нужно? Того, кто хотел, мечтал — он был бы на своем месте! А я? Я почему? Что я ей сделала, за что меня сюда, я домой хочу! Я ничего не знаю и не умею, мне же даже ворота эти домовой открывает, зачем, зачем было тащить сюда того, у кого этой вашей силы нет?!

Слова толпились, теснились, выскакивали, спеша быть сказанными, и я тоже спешила, желая если не освободиться, то получить ответы.

И в какой-то момент вдруг оказалось, что я уже стою, вцепившись в черный, украшенный шитьем камзол Кащея и уговариваю — нет, требую, нетерпеливо и гневно! — объяснить мне логику старой ведьмы. Почему я?!

— Силы у тебя, говоришь, нет? — задумчиво отозвался царь Кащей, не больно-то обращая внимание на мое истерическое гостеприимство. — Поглядь-ка на небо.

Я прервалась на полуслове.

Подняла голову.

Погода снова испортилась: поднялся ветер, понес листву и сор, и редкие дождевые капли падали холодными кляксами. Небо потемнело, а прямо над нами сворачивались в жуткую воронку серо-фиолетовые тучи.

Молоденькая Премудрая трясла Кащея, что ту ябоньку, впившись взглядом прямо в душу (которой у него, царя нелюдского, уж точно нет).

А он стоял, и думал… да о всяком.

О том что у Прекрасных с Премудрыми в этом колене ладу не будет: не простит Прекрасная соседке этих синих глазищ.

О том, что Мирослава кусок хапнула как бы не больше рта, эвон какие силы вокруг девочки заворачиваются.

И о том, как хорошо, что корона его — зачарованная. Ежели что, то от него, старого дурня, одни уши останутся, да и те в море-окиян унесет. А корона — ничего, в замок воротится!

— Что мне делать? Что мне теперь делать дядька Кащей?

А перепугалась-то, предки милостивые! Нет, так она не скоро с силой сживется, ежели так бояться ее будет...

Кащей, не пытаясь вырваться из девичьих пальцев, вздохнул:

— Учиться.

— Учиться? — горько переспросила она. — Учиться…Чему? Людей в животных превращать?

— Отчего же только в животных? А коли тебе прямо не по сердцу — так есть способ покинуть сие место.

Сказал, и усмехнулся невесело — от того, как взметнулась Премудрая.

Эх, Мирослава-Мирослава… Что-то ты… намудрила!

— Есть, есть. Вот преемницу себе выучи — и свободна.

Может, и стоило смолчать, дать девице на своей шкуре это понять — на своей шкуре-то оно доходчивей, да только… и ее жалко было, и лес.

Который день его, бедолажный, от тоски хранительницы колобродило.

— А преемницу вырастить сможешь, только если сама выучишься. Вот и выходит, красна девица, что хоть так, хоть эдак, а путь тебе один — учиться.

— Я из другого мира! Я не понимаю вас, а вы меня! У нас разная этика, разная мораль! Я хочу назад свою жизнь! Я не хочу — вот так! Учиться… Учиться! — голос ее становился всё выше, громче, звенел, пробирал до костей, до глубины души (которой у Кащея, конечно же, не было).

— Я домой хочу! Я хочу домой, брату, к подругам, электроплите и к теплой воде из крана, а не из колодца!

Злость Премудрой хлестала наотмашь пощечинами ветра, воздух стал тяжелым, лег грузом на плечи. Давил, мешая дышать. Кащей с усилием потянул его в грудь, вдохом раздвигая тиски, чуя, как противится он дыханию… А главное, темнело, темнело небо, собиралась над Премудрым урочищем воронка, готовая пойти по землям голодным чудовищем.

И ведь не переймешь у нее власть над вихрем — в её-то землях, в средоточии ее силы! Да и как бы худа не вышло, ежели даже и попробовать. Почует, что силу тянут, подумает скверное — и готово, корона во дворце, уши на острове Буяне.