Настасья кивнула — поняла, мол. И вернулась к предыдущей теме:

— А Василиса… может, не учла она, что ты хозяйка молодая, и истинно приняла ПРемудрое урочище несколько дней как и пока что его не чувствуешь. Может, и вовсе о том не знала: земля-то твоя ей чужая, а на чужой земле против хозяйки ворожить — ой, тяжко. А может, и не она это.

— А если не она, то кто?

— Да мало ли на твое место охотниц, Премудрая? О том, что Мирослава ученицу ищет, многие знали — и многие спали, да на том месте себя и видели.

Вот ведь старая клюшка! Ну почему, почему из всего многообразия на все согласных — она выбрала единственную несогласную?!

— Мог Кащей тебя испытывает: крепка ли новая Премудрая? Крепко ли угодья держит?

Не мог. Я не стала говорить это Настасье, но теперь, после объяснений Ильи, точно знала, что Кащей не мог. Он слово ведовское Мирославе давал!

— А мог и Змей Горыныч тебя на зуб попробовать, хоть из озорства, хоть из желания, ежели выйдет, так и отхватить себе кусок твоей землицы…

— Змей Горыныч? — тут я встрепенулась. — Подождите! Он, разве, не на огне с разрушениями специализируется?

— Так-то все верно, огненное дыхание — его суть, но и колдун не из последних. Так что…

Договорить она не успела.

Вино, до того мирно стоявшее на столе в кувшине, вдруг взмыло вверх. Я чудом не шарахнулась в стену испуганной лошадью, а вот хозяйка и бровью не повела. Вино вытянулось линзой — как когда-то у Гостемила Искрыча — и на засеребрившейся его поверхности сплелось совершенное и строгое лицо Прекрасной.

Взглянув в глаза Искуснице, она выдохнула:

— Хворь наведенная. Это не поветрие, это вызов. Скажи Премудрой, пусть поторопится: я сквозь стены чую, что дело плохо. Очагов в деревне уж никак не пять, и полыхает в них — будь здоров.

С этими словами Прекрасная отпустила чары — и вино ухнуло в кувшин, брызнув в стороны и на скатерть мелкими каплями.

— Вот ведь, паршивка, — вздохнула Искусница, и повела ладонью.

Бледно-розовые капельки отделились от скатерти, собрались в одну и ухнули в кувшин. Сверху шлепнулась пробка.

— Властимире отправлю! — мстительно сообщила мне гостеприимная хозяйка.

И вдруг спросила:

— Тебе, я гляжу, рубаха моя глянулась?

От резкой смены темы я сперва опешила, а потом смутилась.

— Очень, — пробормотала.

Настолько, что собиралась за нее с твоим сыном в рукопашную идти!

— Вот и ладно, что глянулась, вот и хорошо! — вроде бы даже обрадовалась Настасья. — И вот что… Я как чуяла, что у нас неладное начнется: сына своего младшего о помощи попросила. Илья-то при тебе неотлучно должен быть… Так что как Алеша объявится — ты его не гони. Он не с худом.

Домой я вернулась с гудящей головой. Угораздило же меня во всё это встрять…

Уже традиционно мысленно поблагодарив Мирославу и прикидывая, в каком порядке разбираться с делами, которых имелся теперь целый список, я вела под уздцы к конюшне Булата, а навстречу мне шел Илья.

— Не надо, Илюш, я сама заведу в конюшню, мне не трудно! — попыталась я вякнуть, когда он вежливо, но непреклонно отбирал у меня поводья.

Но кто б там меня слушал!

— Невместно.

И даже Булат, предатель, дернул башкой, намекая, что мне бы не спорить.

Ну, “невместно” — так “невместно”. Я разжала руки, случайно задела ладонь Ильи, смутилась и сбежала в дом, пробормотав напоследок:

— Только ты имей в виду, что мне сегодня еще в Черемши съездить нужно будет!

Горница встретила тишиной, колдовской книгой и бдительно запертым сундуком с колдовским припасом: мало ли чего!

Прижав ладони к щекам, я убедилась: горят! Ну не дура ли, а? Ну мне ж не пятнадцать лет, а, чтобы вот так смущаться, потому что мальчик из соседнего подъезда меня за руку взял!

…когда вернусь — надо, кстати, узнать, как он там. Потому что он меня тогда “поматросил и бросил”, и брат Сережка, с которым мы тогда не созванивались раз в месяц, а дружили, собирался бить ему морду, а Лялька, выслушав мои страдания и сплюнув подсолнечную шелуху, пообещала его проклясть, и тогда я думала, что фигня все эти проклятия Лялькины, а теперь думаю, может, и не фигня…

Но суть-то не в этом! Суть-то в том, что всё это волнение, и смущение, и горящие щеки — всё это ужасно не к месту, не вовремя, да и не к чему, потому что я скоро разберусь со своими делами и домой вернусь, а он останется здесь — тут его дом и другого не надо, другого я для него и не представлю, а значит, незачем начинать, и сердцебиение учащенное тоже ни к чему!