Мышцы горели. Каждое движение отзывалось хрипом в лёгких. Я чувствовал, как силы покидают меня, как тело отказывается повиноваться. Как будто сама реальность пыталась меня остановить. Я даже не осознавал, когда моё сознание начало проваливаться в темноту на доли секунд. Огонь в груди, боль в суставах, пустота в голове. Но я заставлял себя идти вперёд, потому что единственное, что было хуже этой боли, — это остановиться.

Я нашёл её окно.

Огонь горел внутри, разгоняя ночную тьму. Впервые за всю ночь я почувствовал хоть что-то, кроме боли. Надежду. Юна была там.

Я замер в тени, наблюдая. Ожидая. Готовый залезть в это тепло.

Но затем я увидел.

Юна. Она сидела за столом, её лицо озарял свет свечей. Она смеялась. Беззаботно, легко, как если бы весь мир был прекрасен, как если бы за окном не было смерти и крови. Рядом с ней сидели люди. Её друзья. Они выпивали, болтали, играли в какие-то глупые игры, как будто ночь не была временем охоты. Как будто никто в этом городе не исчезал, как будто они были просто студентами, которым не о чем беспокоиться.

И эльф.

Он сидел рядом с ней. Близко. Его улыбка — уверенная, непринуждённая. Его жесты — плавные, лёгкие. Он наклонялся ближе, что-то говорил, и она смеялась. Она позволяла ему быть рядом. Она наклоняла голову, позволяя его словам касаться её уха. Она смотрела на него,с излишней теплотой.

Я не слышал, что они говорили, но этого и не было нужно. Картина передо мной говорила сама за себя.

Я снаружи, истерзанный, окровавленный, с трудом стоящий на ногах. Мои руки дрожат от боли, мои ноги едва держат вес. И она там, внутри, в мире света и тепла, смеётся над словами другого парня. Я смотрел, как она улыбается, и что-то внутри меня заболело сильнее, чем мои раны.

Я пытался убедить себя, что это не важно. Что я просто устал, что мои эмоции — всего лишь отголоски боли, пульсирующей в голове. Что она имеет право смеяться, имеет право радоваться.

Но внутри меня росло другое чувство. Тяжёлое, горькое.

Одиночество.

Не это ли я всегда знал? Не этого ли ждал? Я всегда был сам по себе. Всегда. Я выбрал эту дорогу. Я выбрал тьму, выбрал бой, выбрал ненависть и боль. Потому что тьма не предаёт. Потому что бой — единственное, что остаётся, когда отбирают всё остальное. Потому что ненависть греет, когда вокруг только холод. Потому что боль — последнее, что напоминает, что ты ещё жив. Неужели я ожидал, что кто-то захочет разделить этот путь со мной?

Или я просто надеялся?

Я не принадлежал этому месту. Я никогда ему не принадлежал.

Но я почти отомстил. Почти.

“Хмельная Змея” была логовом Гильдии убийц. Тем самым местом, где вербовали, прятались, планировали. Я не мог знать наверняка, но слишком многое указывало на это. А теперь таверна утопала в пламени, что я вызвал. Скольких я убил там? Скольких ранил? Десятки? Достаточно, чтобы это стало проблемой.

И если Гильдия убийц действительно пересекалась с Оракулом так же тесно, как мне казалось… Я определённо подпортил ему планы. Но было ли это победой? Нет. Всего лишь уколом, маленьким разрезом на коже, который затянется быстрее, чем я успею отдышаться. Оракул не проигрывал из-за пары сожжённых ублюдков. Я не видел его реакцию, не слышал его слова, но понимал — он заметит. Он запомнит. И рано или поздно ответит.

Я должен был чувствовать удовлетворение. Но вместо этого было лишь опустошение. Лорен, Юна, Эндрю и Александрис... Они рядом, но я всё ещё чужой. Как будто между нами всегда будет невидимая стена, та же, что отделяет свет от тьмы. Я могу слышать их голоса, но не могу быть частью их мира. Может, это я сам выбрал этот путь. А может, он выбрал меня. Это не изменило ничего. Амелия не вернётся. Кровь, пролитая в таверне, не заполнила пустоту, а лишь напомнила, что я до сих пор один. Я забрал у него тех, кто исполнял его приказы в темноте. Я оставил его без пары клинков, без пары ртов, что шептали ему клятвы.

Дождь наконец-то стих, оставив после себя лишь влажные дорожки и прохладу, пропитавшую воздух насквозь. Я остановился в тени высокого дуба, тяжело дыша, оглядываясь на огни студенческого городка, тускло сияющие в предрассветных сумерках. Мысль о том, чтобы вернуться в собственную усадьбу, казалась одновременно заманчивой и совершенно невозможной. Я понимал, что едва войду в двери, то просто рухну, словно мёртвый, и никакой турнир меня уже не заинтересует. Лорену сейчас лучше думать о турнире, а не обо мне и моих грязных делах. Я решил пойти в другое место.

Я медленно взобрался по стене, цепляясь за выступы и выступающие кирпичи, словно вор, что пробирается в чужое жилище. Руки болели, мышцы протестовали, но я не мог позволить себе заходить через главный вход. Слишком много глаз.

Окно Велария легко поддалось, и я осторожно проник внутрь, сразу же ощутив странную атмосферу его комнаты. Здесь было подозрительно чисто и аккуратно, даже слишком. Стол без единой пылинки, стопки книг идеально выровнены, словно их никто никогда не открывал, кровать застелена так ровно, словно её владелец вовсе здесь не ночует. Комната больше походила на музейный экспонат, чем на жилище человека. Я нахмурился. Это не было похоже на Велария. Или же я просто недостаточно хорошо его знал?