Презрение к смерти постепенно выродилось у него в ненависть к жизни. Как чужой, так и собственной.

Вот и сейчас, когда несчастную мо шен рен внезапно поставили против заметно более сильного, практически непобедимого для нее противника, тот лишь заинтересованно блестел черными, словно обсидиан сердца Цзе, глазами.

Смертная ступень против великомудрого практика, пусть и первого ранга. Молодая, неопытная распустеха против кланового старика, чья медлительность компенсируется малым размером арены. Боевой, без всяких шуток талантливый начертатель против самоучки. Предсказывать результат нет нужды, очередное глумление.

Никакие скрытые способности и отточенный стиль не помогут против серьезного практика с более чем пятидесятилетним опытом дуэлей, битв, тренировок с наставниками. Гэ Шуншу вполне мог победить и их с Цуем вдвоем, пусть только по очереди, одновременно — лишь если дать ему возможность выступить с домашними заготовками или коллекцией артефактов.

Факт есть факт, настолько неравный бой обречен на победу более опытного поединщика. Поэтому само согласие на подобный фарс представителя великого клана выглядит мерзким глумлением.

Как будто такая постановка сможет впечатлить его несчастную невесту.

— «Когда старики влюбляются, их невозможно спасти, как загоревшийся старый деревянный дом»…

Звонкий голос без сожалений и страха. Бравада, молодой огонь, до сих пор не потушенный вечным снегом.

Бездна смыслов, десятки намеков, в том числе довольно грязных или циничных в одной фразе. Формальное сходство с цитатой, чисто соблюсти декоративную вежливость, но никто из образованных людей в ложе не читал произведения с подобной нелепостью.

Цзе не рассмеялся… не заржал осликом из снабжения только из-за огромного, всепоглощающего изумления, как и большая часть других зрителей. У остальных смех победил замешательство и опаску, после чего здоровый, чужеродный своей громкостью хохот огласил окрестности.

Смешок вырвался даже у эталона контроля — Ба Мяо, чья очаровательная гримаска растопила больше сердец, чем праздничный костер от земли до неба, и больно ударила по представителю клана Гэ.

— Если ТАКОЕ — не начало предсказанных тобой изменений, то тогда этот любитель женщин Цуй сам станет невестой господину Гэ вместо прекраснейшей дочери Ба-дажень.

Сяхоу мысленно согласился с ним, пока его рот все еще оставался слишком открытым, чтобы издавать хоть сколько-нибудь внятные звуки. Даже для ада выходка девы в положении тренировочного столба казалась слишком вызывающей.

Хуже чем, находясь пред очами Янь-вана, попытаться напрудить в котел с кипящим маслом, вместо подобающих случаю воплей и мольб о прощении.

Убийство мо шен рен даже не каралось Фортом — просто это считалось дурным тоном, но, после таких слов, Гэ Шуншу придется смыть оскорбление самым жестоким способом, какой он только смог бы придумать. А старик, не смотря на весь свой причудливый вид, — человек с головой и опытом, как успел выяснить Цзе во время одной внезапной атаки на Старый Город.

«Выяснил, как же. Как раз в ночь Катастрофы, падения Насыпи и смерти Лань-сянь шена…»

Впрочем, даже в случае выживания, эту несчастную дуру легко найдут после всех боев, свяжут, после чего вынесут пред очи власть имущих. Гарантия неприкосновенности перестает работать, стоит только таинственному незнакомцу или незнакомке покинуть Комнату Сомнений в самой арене.

Правило соблюдается, пока никому не интересно обратное.

А тут и влиятельнейший клан провинции, и косвенно оскорбленный комендант. Да его люди будут ждать дерзкую сквернавку уже в самой Комнате, наплюют на внешние приличия, на возможное недовольство отрядов! Только на Ксина плевать не посмеют, просто будут молиться Справедливейшей, чтобы бешеный от смерти напарника самодур не решил спустить на них пар за свое зверье!

«Сама мо шен рен не может не понимать таких очевидных вещей, как наказание за подобную дерзость. Значит, снова интриги, а ведь в прошлый раз в результате таких вот интриг пропал Лань. И нашли его труп не иначе как чудом».

В просушенном воздухе Форта, Цзе как никогда четко ощутил душный, приторный флёр предательства. Он проступал через кровь потными кругами подмышек, просачивался сквозняком дырявых казарменных стен, смыкался пеньками зубов красного от унижения старика Шуншу.

Пах зимними лилиями клановых резиденций Мэн.

Их дозор давно, с момента потери Насыпи, корчится в агонии смертельной болезни, как корчился Лань-шен на том безымянном алтаре. Тысячелетние стены разрываются изнутри сокрытыми в тенях подлецами, доблесть тлеет горячим прахом в безымянной могиле.

Глупые, слепые к судьбе защитники, обреченные на смерть собственным бездействием, гордостью и предубеждением привычки побеждать. Плохо, грязно, через силу и на разрыв, но никогда — достаточно тяжело для поражения.

— Слушай, шисюн, насколько это дурно пахнет, когда официального представителя клана сливают аккурат после просьбы о помощи в совет Провинции? — Медленно, с отчетливо деревянными интонациями зашептал ему Цуй.