— Смотря, о чем в конечном итоге идет речь. Порой обычная дуэль не достигает истиной цели пострадавшего, — равнодушно пожал я плечами.

— Что вы имеете в виду, князь? — В голосе Андрея Филипповича прозвучало удивление.

Я прожег графа Доронина пристальным и долгим взглядом.

— Представьте, Андрей Филиппович, что какой-то негодяй причинит вред самому родному и любимому для вас человеку: матери, жене, ребенку или близкому другу. Нанесет им непоправимый вред, заставит жестоко страдать, а потом убьет. И этим своим зверским поступком он ввергнет вашу душу в пучину нечеловеческого горя, а мозг — в безумие. Неужели вы считаете, что для такого подонка справедливой долей будет получить пулю в лоб или быть испепеленным заклинанием огненного шара? Не говоря уже о том, что он спокойно может выйти из дуэли победителем и при этом будет бесспорно оправдан всем светом по одной только той причине, что ему повезло больше, чем его несчастному оппоненту. Ну уж нет, граф, увольте. Если мне когда-нибудь будет суждено мстить за тяжкое страдание, то я буду мстить не так.

— Признаться, ваша теория, князь, меня удивляет, — ответил граф Доронин. — А как же тогда быть с системой правосудия, которая как раз и существует ради таких вот именно случаев?

— Система правосудия удовлетворяет запросы общества, но не жажду мести потерпевшего. Общество вполне справедливо просит оградить себя от дальнейших посягательств преступника, что и делает наша Фемида. Но как быть тому несчастному, который по воле преступившего закон уже прошел через горнило страданий? Достаточно ли будет ему знать, что за всё его прошлое, настоящее и будущее горе негодяй претерпит только несколько мгновений или минут страданий? Удовлетворит ли это его? Не думаю.

— Я понял вашу мысль, Александр Андреевич, — усмехнувшись ответил граф Доронин. — Но не находите ли вы, что потерпевший, который в какой-то момент вдруг решил стать и судьей, и исполнителем приговора в одном лице, сам может попасть под неотвратимое действие закона и следящей за его исполнением системы правосудия?

— Конечно, но только если он беден и непроходимо туп, — улыбнулся я. — Однако же если он состоятелен и достаточно умен, то сможет обернуть все так, что свершившаяся месть будет принята окружающими, скорее, за волю провидения, чем за действия человеческой руки.

— Признаться, князь, ваш подход к этому делу хоть и достаточно понятен с общечеловеческой точки зрения, но при этом весьма необычен. — Граф Доронин слегка пожал плечами. — Но давайте все-таки вернемся к тому, с чего мы начали. Поправьте меня, если я ошибаюсь, но как я понял из ваших слов, вы — противник дуэлей. Вы отказались бы сражаться?

— Ну почему же отказался? — равнодушно ответил я. — Но здесь, как я уже говорил, главное — за что драться. За какую-нибудь пустышку, оскорбление, за голословное утверждение, что я лжец или предатель, или даже за банальную пощечину я готов бросить вызов любому дерзкому пройдохе. И сделаю это с абсолютно легким сердцем, поскольку вполне уверен в своих силах и способностях, которые не раз были проверены на практике и позволяли мне заканчивать многие поединки своей полной и неоспоримой победой. Именно за это я стал бы драться. Но не за безграничное и адское страдание, которое по законам высшей справедливости требует равного возмездия. Как говорится, око за око, зуб за зуб. — При этом мои глаза на миг так яростно сверкнули, что граф Доронин внезапно непроизвольно побледнел и тут же решил сменить тему разговора.

— Господа, — как ни в чем не бывало, проговорил он, — завтрашний вечер в Александрийском театре обещает быть весьма интересным. Будут ставить «Гамлета». Ему пророчат бешенный успех.

— Андрей, милый, — вдруг, слегка поморщившись и нервно поглаживая живот, перебила мужа Анна Петровна, — а уже известно, кто выкупил правую литерную ложу? Или она так и остается пустой до самого конца сезона? — При этом вопросе графиня стрельнула своими прелестными глазками в мою сторону.

Граф, видимо, недовольный, что его перебили, едва заметно нахмурился и сухо пожевал губами.

— Видишь ли, дорогая, далеко не всех занимает этот вопрос. А те, кто все-таки им интересуется, могут попасть в несколько комичное положение, если вдруг выяснится, что ложа закрыта на весь сезон по техническим причинам. Мало ли что там могло случится? — И Андрей Филиппович раздраженно повел плечами.

Я не особо прислушивался к разговору. Меня сейчас занимало абсолютно другое. Краем глаза, стараясь не фокусироваться на Анне Петровне, я все-таки очень внимательно наблюдал за ней.

Все фигуры были расставлены по местам. Занавес ждал финального звонка, чтобы раскрыться и явить присутствующим искусно срежиссированную сцену. И в предстоящем спектакле этой прелестной девушке отводилась одна из главных ролей.

Анна Петровна внезапно болезненно поморщилась и заметно побледнела. Ее глаза испуганно пробежались по окружающим гостям. Было заметно, что она спешно ищет кого-то своим нервным взглядом. И когда он наконец-то остановился на хозяйке особняка, Елене Михайловне, то в нем промелькнул калейдоскоп эмоций. Тут была и досада, и страх, и мольба о помощи. Хозяйка вечера стояла боком к своей подруге и беседовала с одним из гостей. Она совсем не ощущала обращенного к ней горячего взгляда.

Когда напряжение в глазах Анны Петровны достигло апогея, она вдруг судорожно схватилась за живот и, не сдержавшись, громко застонала. Взгляды всех присутствующих мгновенно повернулись в ее сторону.

— Дорогой, — хрипло произнесла бедняжка, испуганно взглянув на мужа, — мне нехорошо. Звони доктору. Кажется, у меня начинается. — В ее взгляде изобразилось мучение, и она вновь тяжело простонала.

От лица Андрея Филипповича мигом отхлынула вся кровь. Он замер и осуждающе уставился на супругу. Его губы нервно сжались в полоску, а брови нахмурились. Казалось, что тот позор, который он сейчас безусловно ощущал, затмил все остальные чувства. В его взгляде не было ни сострадания, ни беспокойства, ни заботы — только ледяное презрение и злоба. Он словно бы всем своим видом говорил: «Ну я же тебя предупреждал, чтобы ты сидела дома, несчастная!»