Двигаясь, словно в замедленном повторе, он стряхнул крошки чипсов с аккуратно подстриженной чёрной бородки, вытер нос тыльной стороной ладони, и Прентис увидел, что глаза его блестят от слёз.

— Я должен обзвонить полицейские участки и больницы. Попробую его найти.

Он направился было к телефону рядом с футон, положил руку на трубку и застыл.

— Я только вот что думаю. Возможно... едрит вашу мать, а я и не вспомнил...

— Что?..

— ...что последним человеком, который видел Митча... последним, кого я знаю... была твоя Эми.

Придя в сознание на несколько минут, Митч решил, что это явно не тюремная клиника. Обычный госпиталь, потрёпанного вида, куда обычно свозят бедняков, и подчас они оттуда возвращаются, а иногда нет.

Он чувствовал себя более или менее нормально, пока не попытался шевельнуться. Ощущение возникло такое, словно он связан колючей проволокой. Лежи — и она тебе не слишком мешает; шевельнись — и вонзится в тело. Казалось вдобавок, что в кости ему залили свинец. Поднять их нечего было и думать.

Он скосил глаз на свою кисть, по которой тянулась чёрная полоса, а рана и кожа вокруг неё были обрызганы дезинфектантом оранжевого цвета. Его перевязали, как тряпичную куклу: по груди, ногам, рукам. Неужели он успел добраться и до таза? Успел ли совершить то, о чём думал, теряя сознание: оскопить себя?

Больше Чем Человек был бы рад...

Но его поглотило забытьё, и он утратил контакт с Больше Чем Человеком и со всем прочим. Пока не проснулся здесь, в этой кровати, в этом госпитале, в средоточии боли.

Не двигайся. Даже не шевелись. Потому что придёт такая боль, которую даже тошнота бессильна обуздать, и в конвульсиях ты задёргаешь руками и ногами, и боль нахлынет с новой силой, а потом... потом даже представить боязно.

Он лежал, плавая на течениях тошноты и медикаментозного дурмана, с пересохшей глоткой, а потом явилась медсестра и склонилась над ним, изумлённо покачивая головой.

Она спросила, как он, и Митч вымолвил:

— Болит.

На вид — полукровка, отчасти индианка, отчасти испанка. Акцент мексиканский.

— Это тошно, б’лит, — сказала она, меряя пульс.

— Болеутоляющее? — выдохнул он.

— Посмотрим, что доктор скажет.

— Воды?

— Тебе ничего нельзя принимать внутрь, но я тебе раствора глюкозы внутривенно дам, — сказала женщина, — полегчает тогда.

Она подкатила капельницу и воткнула ему в правую руку иглу, не переставая флегматично жевать резинку. Пахло от неё никотином. Глюкоза потекла по пластиковой трубке в длинную иглу, а оттуда — в центральную вену правой кисти. Подъюстировав иглу, медсестра безмолвно удалилась, надо полагать, на перекур.

Капельница отсчитывала капли, и по телу его растекалась прохлада.

Скорее всего, его теперь запихнут в психушку и станут вот так обкалывать. Ну, это рано или поздно бы произошло, чего уж там.

Он задумался, есть ли снаружи охрана и приказано ли особо стеречь его. Да ладно, о чём вообще говорить? Он слаб, истощён, и он по сути в тюрьме. Наверное, даже брату не разрешат позвонить, если руководство центра для несовершеннолетних не даст на то санкции. Раны стало колоть и жечь. Дотронуться до них он не мог.

Он держал веки сомкнутыми, жмурился так сильно, как мог.

Я буду так лежать долго, подумал он. Лежать и страдать.

Не будешь, если не захочешь.

«Я должен.»

Ступай с нами. Мы пошлём кого-нибудь тебе на выручку. Прямо сейчас тебя никто не думает охранять. Ты ведь просто пацан. Ты для них не очень важен. Да, охране велено за тобой приглядывать, но им это по барабану. Мы тебя вытащим.

«Взгляните, что вы меня принудили с собой сделать!»

Он это подумал скорей с досадой, чем с ненавистью. У него сил не было злиться на Больше Чем Человека. И чем дольше он слушал, как Больше Чем Человек говорит с ним, тем легче ему становилось.

И правильно. Если ты меня слушаешь, тебе должно становиться лучше.

Он почувствовал, как мозгосироп сочится по телу и немного утишает боль.

Большего я пока не могу для тебя сделать, пока ты там. Связь нестабильна.