Но, хоть цена заплачена неприятная, меня радует, что теперь стало на один вопрос меньше.

* * *

На следующий день я вышел из полутораэтажного дома рано, на горизонте солнце не показалось. Снег уже скрипел под ногами, а морозный воздух обжигал горло. В шатре было пусто, ещё вчера все трофеи я перенёс в дом, собираясь ими заняться уже в пещере. Сейчас же одно очень скверное желание вело меня чуть правее поселения, под аккомпанемент орущей благими матюгами паранойи.

Стоя в рыхлом снегу своими восьмью ходулями, торчащими из раздувшегося тела, твари таращили коричневые глаза, дёргано двигая головами, будто осматриваясь вокруг. Чёрные волоски, усеивавшие рот, шевелились от движений ветра, а с открытой до самой груди нижней челюсти капала серовато-зелёная слюна.

Примерно в пятистах метров я морально готовился ко всему возможному. Шрамы на груди и шее горят огнём, отдают болью, но это уже привычно. И я, и лошадки-инвалиды — на территории скверны. Я чувствую себя на территории скверны как обычно, хоть и помню, как на неё реагирует мой организм. И помню, как скверна усиливает нежить, а эти лошадки ничем другим быть не могут. Слишком они модифицированы и однообразны.

За четыреста метров до коняшек у меня от скверного предчувствия в груди всё сжалось. Чем бы ни были эти твари — в них нужный мне опыт. Да и вдруг получится их разделать и после оклазии останется вполне прибыльная заллая?

Аккуратный шаг, хруст рыхлого снега, шуршание меховых варежек, скрип кожаной одежды. И ещё шаг, и ещё. Лошадки подёргивают головами, как от воткнутого прута в спинной мозг. Ещё шаг. Твари не двигаются, лишь дёргано осматриваются. Ещё шаг, хруст снега. Все три головы развернулись в мою сторону, вытаращив полностью коричневые глаза настолько, что те шариками вылезли из орбит на небольшой крабовой ножке. Ворсинки в вертикально широко раскрытом рту, больше похожем на китовий зёв, перестали шевелиться, распрямились, ощетинились двумя острыми металлическими щётками. Безнадёжно прямые ходули начали пружинить, медленно подрагивая ловкими щупальцами осьминога.

Мысль о том, что при любых обстоятельствах следует неукоснительно слушаться паранойю — её я додумывал уже на бегу, перебирая ногами настолько быстро, что иной раз на снегу и следа не оставалось. Но твари быстрее меня, шанса выбежать из скверной земли не оставили. Снег под их извилистыми щупальцами шелестел, а повизгивание тупой ножовки из глоток щекотало нервы.

Я ворвался в раскрытые ворота порченого поселения, чуть не поскользнувшись от резкого разворота, и «Рывками» умчался к центральной дозорной вышке. Вроде восемь метров лестницы, а четырьмя «Прыжками» я оказался в высокой будке меньше чем за секунду.

Всю конструкцию затрясло, сначала единожды, потом ещё дважды. Твари, впечатавшись раскрытыми ртами в широкие бревенчатые стойки башни, одним ударом отгрызли от них куски. Деревянная крошка спадала с чёрных волосковой. Повизгивание тупой ножовки принадлежало самим волосками, чуть подёргивавшимся и цеплявшим друг друга. Коняшки замерли около лестницы, смотря строго на меня. Я аккуратно, медленно спрятался внутрь будки. Тишина, ничего не последовало. Твари как заворожённые продолжали смотреть через доски туда, где пряталось моё подрагивающее от нервного напряжения тело.

Меня всего передёрнуло, я выматерился и откинулся спиной на деревянную стенку. Я достаточно поздно сообразил незначительную вещь. Если скверна не просто поглотила коняшек, но вернула их обратно, модифицировав — то при жизни это была непростая животинка.

До ближайшей крыши дома не допрыгнуть. Три метра «Рывок» покроет, тем более, если оттолкнуться от края будки. Но где гарантия, что при приземлении я не поскользнусь о покрытые снегом доски, всяко мокрые и чутка заледеневшие? Никогда бы не подумал, что три лошадки-инвалида загонят дракона на верхотуру как бешеные псы загоняют на дерево кота. Мяукнуть, что ли?

Я аккуратно подошёл к краю будки и наугад прицелился в одну из коняшек. Один за другим синеватые сгустки магической энергии срывались с указательного пальца, но тварь продолжила стоять, даже когда весь мой основной запас «маны» иссяк. Она лишь подрагивали разбухшим телом каждый раз, получая заряд магии, дёргала щупальцами и чуть громче визжала волосками.

Упала коняшка лишь на тридцать девятую «Магическую стрелу», когда я забрал из резерва триста «маны». Синеватый сгусток ударил в тварь, её дёрнуло сильнее обычного, щупальца обмякли, и та мешком с песком рухнула на снег. Остальные две твари продолжали буравить меня взглядом. А резервную «ману» на них тратить не хотелось: мало ли, сколько вообще понадобится на каждую тварь.

Следующие девять с небольшим часов в ожидании восполнения «маны» прошли в состоянии кожано-мехового кокона, свернувшегося в будке. Погода портилась, небо затянуло серым, начавшиеся три часа мелкий снег падал грузными хлопьями, обрубая видимость. Уже в полукилометре от меня виделась только сероватая дымка, а дыхание на холоде отдавалось дрожанием струны виолончели.

Вторая коняшка упала на тридцать шестой «Магической стреле», а мне пришлось залезть в резервы истинной формы на сто пятьдесят «маны». Оклазия первой твари давно прошла, на вдавленном снегу ничего не осталось, но это естественно: тварь убита магией, а после такого заллаи не остаются.