Внезапно тот превратился в огромного черного кота, терзавшего когтями бока Халоги, но тот не прекращал своей хватки. Кот перекинулся в огромного пса, потом в белого жеребенка, со сломанным хребтом, потом в могильную свинью, но Халоги продолжал давить мертвецу хребет своими ручищами, не обращая внимания на лязгавшие перед его лицом огромные клыки. Пот лился по нему ручьем, вены вздулись на лице, превратив его в подобие ужасной маски, но колдун не собирался уступать, зная, что с ним случится, если он хоть на миг даст слабину. Два нойда, подскочили к мертвецу с боков, вонзив в его тело костяные ножи — и мертвец, издав протяжный мяукающий вой, наконец, ослабил хватку. В тот же миг Халоги, ухватив шкуру черной кошки, набросил ее на голову драугра, пока дергавшийся под его руками оживший остов стал превращаться во что-то иное.

Конунг Халогаланда покинул Уппсалу также внезапно, как и появился: собравшись однажды ночью вместе со своими немногочисленными спутниками, он растворился в северных лесах, сгинув как наваждение, рассеянное солнцем подступающего лета. Но перед уходом он, как и положено, принес жертвы в святилище Упсалы: в священной роще, окружившей храм, он сам повесил в жертву Фрейру, Тору и Одину кабанчика, козла и раба. Вместе с Халоги, жертвы богам принес и Рандвер: конунг Бьерн, занемогший после обильных возлияний на пиру не смог пойти с гостем, отправив вместо себя племянника. Поэтому он так и не узнал, что на поминальной тризне в Курганье, Халоги о чем-то много толковал с Рандвером и что оба остались весьма довольны этим разговором. Никто не знал и то, что тогда же молодой воин тайком передал Халоги пояс, украденный им у дяди.

Спустя несколько дней после отъезда Халоги, глубокой ночью конунг Бьерн лежал на широком ложе, устланном мехами. С обоих боков к нему прильнули жены, мирно посапывая в такт громкому храпу мужа. Но вот он дернулся, шевельнув осоловелыми веками — и с его губ сорвался сдавленный хрип, когда невероятная, громадная тяжесть вдавила его в ложе. Бьерн распахнул глаза и с ужасом увидел, что на нем сидит какая-то тварь: огромная, черная, с расплывчатыми очертаниями. Единственное, что он видел ясно — огромные, словно плошки, глаза, светящиеся алым огнем. Бьерн попытался поднять руки, чтобы защититься, но вес чудовища оказался слишком велик. В уши ударил жуткий мяукающий вой и Бьерн закричал, когда острые когти впились в его грудь. Он почувствовал, как рвется его плоть, ломаются ребра, горячая кровь хлынула, когда его внутренности вывалились на кровать. Рядом бились в агонии Хельга и Эдна, когда их тоже потрошило чудовищное существо, с чавканьем пожирая вырванные из утроб окровавленные плоды. Последнее, что увидел Бьерн, прежде чем тьма поглотила его, была морда демона перед его собственным лицом, оскал клыков и ненависти — и он, в последнем проблеске угасающего сознания, успел узнать в этой образине искаженные черты давно умершего человека.

.

— Не такой смерти заслуживал мой дядюшка, лучший из всех, кто мог сменить моего отца на престоле конунга свеев, — говорил Рандвер, держа в руках зажженный факел, — боги пусть будут мне свидетелями — с нелегкой душой я принимаю его ношу. Мой дядя умер не так как подобает конунгу, но я искуплю его вину великим походом на восток и кровавыми жертвами вымолю у Одина для него место в Вальгалле.

Стоявшие вокруг воины угрюмо смотрели на лежащие на куче хвороста три окровавленных свертка — никто из них не желал бы глянуть дважды на то, что они увидели ворвавшись в комнату конунга, услышав его крики: три страшно изуродованных трупа, стены, забрызганные кровью и внутренностями, и когтистый отпечаток огромный лапы в запекшейся крови. Хотя у многих при взгляде на откровенно наслаждавшегося своей ролью молодого конунга появлялись сомнения в том, кто причастен к смерти Бьерна, ни у кого не оказалось достаточно смелости, чтобы открыто заявить об этом. К тому же, Рандвер, своим призывом к новому походу, воодушевил слишком много хирдманнов Бьерна, уже мечтавших о подвигах и добыче в восточных землях. Потому все закрывали глаза на то, что Рандвер, с трудом скрывает свою радость от смерти дяди — также как и на огромного, неведомо откуда взявшегося черного кота, крутившегося у ног нового конунга Упсалы.

— Нечего нам делать в этом змеином гнезде! Вернемся домой!

За время своего пребывания в Венете Этельнот сменил наряд: несмотря на теплое солнце, он щеголял бархатной свитой, отороченном куньим мехом и новенькими красными сапогами с загнутыми носами. На шее его красовалась золотая гривна — еще один подарок князя Велети, рядом с которым христианский крест принца Кента смотрелся несколько несуразно, также как и накинутый поверх свиты зеленый плащ с белым конем Кента. Впрочем, сам он, похоже, не особое беспокоился такому разнобою в своем наряде когда горячо обращался к Эльфгиве, что стояла на одной из вышек у ворот княжеского детинца, рассеяно глядя на блестевшую на солнце гладь Волинского залива. В отличие от соплеменника, она уже давно носила только вендские платья — лучшие из тех, что могли сотворить венетские мастерицы, — также как и украшенная жемчугом и янтарем кика. На крепкой круглой груди по-прежнему красовалось янтарное монисто, подаренное Любом.

— Домой, — спросила она, — а куда? В Дорестад?

— В Дорестаде мы тоже пленники! — сплюнул принц, — наш настоящий дом — в Англии.

— И кем мы там будем? — невесело улыбнулась Эльфгива, — такими же пленниками, только у короля Эгберта? У Сассекса больше нет королей, также как и у Кента.

— Этелинги наших королевств давно уже поступили на службу Уэссексу, — возразил Этельнот, — в том числе и те, в чьих жилах течет кровь прежних королей. Но зато это будет христианская страна и христианский владыка…не то, что здесь.

— Тебе кто-то мешает молиться в Венете? — Эльфгива насмешливо посмотрела на молодого человека, — Люб, кстати, говорит, что в здешних корчмах тебя видят чаще, чем в церквях.

— Нашла кого слушать, — фыркнул Этельнот, — такому закоренелому язычнику всегда в радость внести поклеп на христианина.

— Думаешь, Любу нечего делать, кроме как клеветать на тебя? — рассмеялась Эльфгива, — спустись на землю. Ты — принц в изгнании, Люб — владыка великой державы, что держит половину Янтарного моря, а я — его невеста и скоро буду его женой.

Даже не глядя на Этельнота, она безошибочно угадала злобную гримасу, исказившую лицо кентца и сокрушенно вздохнула про себя — неспособность принца заявить о своих чувствах, прячась за красивые слова о вере и родной земле, порядком утомляли принцессу Сассекса. Всякий раз, когда он заводил подобный разговор, она чувствовала невольный стыд — словно это она, а не ее сородич, позорила себя столь несуразными речами.

— Этой державе уже недолго осталось, — с плохо скрытым злорадством выпалил Этельнот, — в здешних церквях я встречал христиан из моравских и аварских земель. Они говорят, что Ростислав, князь Нитры подчинил уже много земель — а захватит еще больше. Они же говорят, что Люб слишком молод, чтобы сравняться с таким соседом.